Волны удовольствия раз за разом приближаются, почти накрывая меня, но преждевременно отступают. Чувствую себя мокрой и горячей одновременно, кровь во мне будто кипит, я умираю и оживаю. Возмущаюсь про себя и мечтаю, чтобы наконец прекратилась, завершилась удовлетворением эта сладкая мука.

Говорить сейчас не могу, губы не послушаются, они сейчас могут лишь целовать мужчину и принимать в себя его французский поцелуй. Нащупываю рукой его член, пытаюсь стиснуть и направить его в себя. И понятливый Эд наконец встает в планку, примеривается и входит в меня, расправляя, растягивая и продавливая меня до упора. Вскрикиваю от полноты ощущений, совсем не от боли. Он чуть отдаляет бедра и снова входит, как бы стремясь проникнуть глубже и глубже. Осознаю, что это тоже ласка, только внутри, настолько мне хорошо ТАМ.

— Да, да! — кричу в ответ на его движения во мне.

Только не переставай, хочется ему сказать, крикнуть. Вцепляюсь в простыню, выгибаюсь, подставляя себя ближе моему мужчине. Содрогаюсь от его неторопливых сильных движений. Потом он приподнимает меня и кладет мои ноги себе на плечи, иногда их целуя и не переставая меня прокачивать. Странно, но необыкновенно приятно и волнительно видеть его лицо между своих ног. Мы сейчас неразделимы, словно одно целое. Удивительное чувство слияния. Мы смотрим друг на друга; иногда он сосредоточен, иногда улыбается, как бы подбадривает меня.

Наконец, меня охватывает наслаждение, начинаясь в лоне, пульсирующем на его члене, и дотягиваясь до кончиков расслабленных рук и ног. Почему это с каждым разом все прекраснее?! Я словно парю в невесомости, уношусь в космос к звездам и летаю среди них, обласканная, счастливая, умиротворенная.

Он мощно кончает следом за мной. Успеваю заметить его совершенно довольное лицо, прежде чем он опустил мои ноги и растянулся на постели рядом со мной. Возвращаюсь на земою. И мне все равно хочется нежности, даже сейчас, когда очередной акт любви завершен.

Прижимаюсь губами к его плечу. Только бы не заплакать. Он вальяжно взмахивает кистью руки и устало говорит:

— Это было классно. Проси, что хочешь.

Это он опрометчиво предложил.

Для меня, пожалуй, ответы на некоторые вопросы сейчас даже важнее бриллиантов. Медленно поглаживаю затылок и плечи Эдуарда, иногда нежно целуя плотную горячую кожу, и прошу:

— Расскажи о себе. Я хочу лучше знать человека, с которым сплю в одной кровати. Пожалуйста!

Он удивленно морщится:

— Я тебе что — кинозвезда?

— Ты обещал, — мягко напоминаю я.

— Ладно, — вздыхает. — Ну, год рождения ты сама вычислишь. В садик не ходил, в школе был середнячком, потом служил, учился и работал. Все.

— Это слишком кратко! Начни с родителей. Моих ты наверняка видел.

— Ну, да. Видео со свадьбы пролистал. Заботливые у тебя родители. Мама красивая. И, похоже, ты будешь такой же в ее возрасте.

— А твои предки? Расскажи мне про них. Меня уже столько пугали старшим Ястребовым, что, похоже, перестарались, — иронично улыбаюсь. — Не удивлюсь, если он окажется милым безобидным старичком.

— Да, вот именно так он и выглядит, и этим многих поначалу вводит в заблуждение — открытый, дружелюбный, расположенный к тебе, — как такому отказать?! — у Эдуарда явно перехватывает горло.

Тянется к бутылке с минеральной водой и выпивает ее залпом. Потом садится на край кровати с напряженной спиной, словно собираясь куда-то бежать, и ударяет по постели сжатым кулаком.

— А мама? — перевожу тему, немного переживая: о маме братья Ястребовы никогда при мне не упоминали, вдруг ее нет в живых, как и говорил перед свадьбой Ярик, а я решила спросить и разбередила рану. — Ты нас познакомишь?

— Да, ближе к весне. Мама у нас ничего не решает. Пожалеть может, если что, посочувствовать... недолго. Мама младше папы лет на шестнадцать-семнадцать, вышла замуж сразу после школы и с тех пор в полном подчинении у мужа. Ты не поверишь — каждый вечер он вручает ей лист бумаги с перечнем того, что она должна сделать завтра. Вплоть до того, какую одежду надеть, словно она все еще ребенок! Он привозит этот лист с работы, он исписан мелким бисерным почерком, черной ручкой. Наверное, сочиняет между совещаниями.

И мама отчитывается перед ним по каждому пункту. Потом «драгоценный» листок с папиными пометками об исполнении подшивается в большую амбарную книгу. А если мама что-то не сделала — они запираются в кабинете. И она выходит оттуда только глубокой ночью с заплаканными глазами, прямая, будто кол проглотила.

Когда я пытался заступиться за мать, он отвечал: «Не лезь в отношения с моей женщиной». Ему, похоже, крышу сносит от полноты власти, а унижать женщину для него естественно. Я много раз находил и выковыривал скрытые камеры из самых неожиданных мест. Не удивлюсь, если он прямо с работы, дистанционно отслеживает каждый шаг домашних.

И, представляешь, мама его защищает, этого махрового домостроевца, как будто ничего другого в жизни не бывает! Она часто повторяет: «Папа — добытчик, папа — главный, он лучше знает, как нужно поддерживать установленный порядок». Когда папы не станет, она или жить, наконец, начнет в полную силу или, чего я очень боюсь, уйдет следом за ним. Мне хочется поселить ее здесь. Но он ее просто так не отпустит. И вполне может ее пережить — так над своим здоровьем трясется, словно два века решил прожить.

Эд ложится на спину, положив руки за головой, и смотрит в потолок. Пальцы его правой руки опять непроизвольно складываются так, словно он держит сигарету. Осторожно поглаживаю его грудь и спрашиваю:

— Ты раньше курил?

Кивает.

— И как бросил? Обычно все говорят, что это очень трудно.

— Я понял, что ничего в сигаретах особенного нет, это просто тупая привычка, зависимость. Как будто добровольно отдаешь кому-то над собой власть. Я однажды посидел несколько дней в камере: и так было несладко, так еще и от отсутствия курева на стену лезешь. И еще всякие гады пробуют тебя купить за сигарету... Отнял ее и искрошил в пыль. После этого как отрезало.

— А где ты рос?

— В закрытом коттеджном поселке, сразу за МКАД. Дом огромный такой, из красного кирпича. Красивый, пожалуй. Прислуга приходила убираться раз в неделю, а остальное на маме — она же не работает! Нам с Яриком папа не разрешал помогать ей с уборкой — не мужское дело.

А там только в кабинете на открытых стеллажах из черного дерева сотни статуэток от благодарных просителей. Большинство — хищные птицы в разных вариантах и позах, никакой фантазии у людей. Еще драконы и прочее сказочное и природное зверье и несколько моделей парусников и самолетов. Мне в детстве нравилось их рассматривать, пока не понял, какая это обуза.

Эд опять садится и начинает одеваться.

— Там еще ковры — весь дом в мягких коврах, и на полу, и на стенах. Идешь — шагов не слышно. И разговоров в соседних комнатах. А он приезжает вечером и белым платочком выборочно проверяет статуэтки и балясины на лестницах — нет ли где пылинки!

И с едой те еще амбиции — все только самое натуральное, от проверенных фермеров, мясо чтобы сегодняшнего забоя и свежеприготовленное к его приходу; не дай Бог разогревать! Никаких микроволновок и прочих электронных мерзостей. Домашний хлеб, или пироги, или блины — обязательно. Вот любит папа, чтобы в доме каждый день пахло выпечкой! Так что у мамы из дома выходить получается нечасто.

А для меня пельмени из магазина стали открытием и деликатесом, потому что впервые попробовал их в училище. Быстро, сытно и без затей. Здесь, кстати, такие пельмени сделать не получается, кто только из местных не пробовал приготовить; иногда привожу из России пару ящиков замороженных, едим с ребятами.

— И ты захотел буквально улететь из родительского дома, — полуутверждаю я.

— Да, на земле мне с ним было тесно, душно.

— А учеба?

— Высшая школа экономики, год по обмену в Лондоне. Тут папа денег не пожалел, старт поддержал, связями поделился. Ему, конечно, нужен был свой человек для оформления и управления активами — он же сам не имеет на это права.