Городские дела, кажется, были наконец завершены, ничто не мешало Константину Андреевичу отдаться отдыху на деревенском приволье, набираясь сил для новой рабочей зимы.
Наутро он встал часов в восемь, с наслаждением умылся прохладной колодезной водой из умывальника, висевшего на столбе в тени разросшихся слив и вишен, и, обтирая лицо полотенцем, поднялся на застекленную веранду, где на столе его ожидало только что сваренное всмятку яйцо и стакан горячего чаю с черносмородинным вареньем. Настроение у него было отменное.
Он взял в левую руку теплое яйцо и ударом чайной ложечки слегка надколол скорлупу, как вдруг сотворилось что-то ему непонятное: стол и на нем вся посуда стали клониться набок и повернулись, как на оси, на девяносто градусов: поверхность стола приняла вертикальное положение, а чайник каким-то чудом продолжал на ней держаться, точно приклеенный.
Выронив из рук яйцо и ложку, Константин вцепился в край стола, боясь упасть. На миг мелькнула перед ним фигура дочери в горизонтальном положении, но в глазах заломило, и он поспешил прижаться к столу лицом. С зажмуренными глазами он каким-то образом чувствовал, что вокруг него все неслось, неумолимо кружась и увлекая его в черную пропасть…
— Папочка, что с тобой?! — вскрикнула Наташа.
Услышав встревоженные голоса Кэт и прибежавшей из кухни Ариши, Костя принудил себя невнятно произнести:
— Перекосилось… все… Голова кружится…
Быстро принесли из комнат и развернули раскладушку, прислоняя вплотную к его стулу. Ирина умоляла его скорее лечь, уверяя, что станет легче.
— Нельзя… — не то прошептал, не то прохрипел он в промежутках между судорожными вздохами. — Хуже будет…
Владимир бросился к телефону вызывать из Быкова «скорую помощь». Несколько минут они провели в суете и страхе над неподвижным отцом семейства, не зная, как ему помочь. Он тем временем сознания не терял и несколько раз пытался приоткрыть глаза, тут же зажмуриваясь: странный и тревожный обман зрения не проходил.
Десять или двадцать минут пробежало, никто не знал; Володя, вызывавший врача, не взглянул на часы, не сообразив, что тот поинтересуется ходом заболевания.
Наконец Костя, в десятый раз рискнув открыть глаза, увидел стол и посуду в обычном ракурсе, но летящими все так же по кругу. Снова зажмурившись, он рукой нащупал возле себя раскладушку. Общими усилиями его осторожно перевалили на нее и уложили кверху лицом. Оно было необычно бледным.
Больного затошнило. Ирина придержала его лоб над тазом. Все понимали, что рвота связана с мозговыми явлениями, но чем это грозит и дурной ли это знак для течения болезни, никто из них не знал.
Спустя полчаса прибыла машина медицинской помощи. Женщине-врачу наскоро объяснили, что и как произошло.
Она первым делом стала измерять кровяное давление, температуру, а прибывшая с ней сестра — готовить шприц для укола камфары.
Температура оказалась слегка пониженной, а давление крови нормальным, и врач заявила:
— Это вас спасло. При повышенном давлении вам грозил инсульт.
Чтобы удостовериться, не было ли все же кровоизлияния в мозг, она заставила больного пошевелить руками, пальцами ног, открыть глаза, произнести несколько слов. И бодро сказала:
— Вот видите, все в порядке! Всего лишь мозговой криз. Он проходит, необходимо только ваше терпение и полное послушание врачам. Придется порядком вылежать…
Константин все еще не раскрывал глаза, головокружение продолжалось. Несколько ослабло оно после укола. Сын и женщины подняли раскладушку с больным и перенесли в комнаты, где его переложили на широкую тахту в затененном углу кабинета, в стороне от раскрытого в сад окна. Врач велела ему лежать неподвижно на спине.
Правильное зрение возвратилось к Пересветову, но периодические головокружения еще с месяц не давали подняться с постели. Потом он начал понемногу вставать, ходить, читать и наконец смог сесть за машинку, соскучившись по своей «писанине».
В Москву он не смог выбраться раньше октября, месяца четыре они с Аришей жили на даче безвыездно.
Итак, удар грома над семьей Пересветовых и на этот раз не привел к непоправимой беде, вполне реально грозившей человеку, переступившему порог восьмого десятка лет.
Из рабочих записей Пересветова
(После болезни)
«Весной этого года в тексте телевизионных программ я натолкнулся на необычное название фильма: «2×2=X». Особого внимания на него не обратил, а потом узнал из восторженной статьи в «Литературной газете», что речь идет об успехе школьного эксперимента, затеянного Дмитрием Сергеевичем Варевцевым и его единомышленниками по педагогической науке. И вот вчера здесь, на даче, мне удалось просмотреть повторную передачу этого фильма по четвертой программе. Впечатление настолько сильное, что по свежему следу я должен занести его в тетрадь.
Уроки, на которых производилась документальная съемка, ничуть не напоминают прежние. Куда девались пространные объяснения учителя и натужные ответы вызванного ученика, настораживающего ухо на подсказку с парт! Где украдкой позевывающие и поглядывающие на дверь в ожидании звонка на перемену школьники! Педагоги живо и запросто беседуют с классом, на их вопросы сыплются находчивые ответы, мальчики и девочки с горящими от нетерпения глазами простирают к учительнице раскрытые ладони — лишь бы их скорее спросили!.. Звонок к концу урока вызывает на их лицах выражение досады.
Еще более поразило меня содержание уроков. «Здесь учат науке, как плаванию: сразу на глубине», — предварил занятие комментатор. Теоретические глубины, от которых шарахалась старая педагогика, преподаются без примитивного подведения к ним «от простого к сложному», без обязательности «наглядного примера». Ребятки свободно обращаются с буквенными обозначениями величин, чего мы в начальных классах не знали и не умели, решают уравнения с иксом; из уст восьми- или девятилетней девочки неправдоподобным казалось услышать, что ноль — это «среди положительных чисел самое маленькое, а среди отрицательных — самое большое число»; от мальчика ее же возраста — что «ноль — это нейтральная точка на числовой оси»… Что буква обозначает не звук, а ряд звуков; что фонема — это ряд позиционно чередующихся звуков (ответы записывал, вооружившись карандашом). И тому подобное.
И ведь это первые результаты эксперимента, идея которого рождалась на моих глазах добрый десяток лет тому назад… какое! даже больше десятка. Где же я был все эти годы? Писал романы и повести об отдаленном прошлом, а побывать рядом, где росло и зрело, что называется, у меня под носом начинание, которому явно суждено будущее, не удосужился! Почему не посетил ни одного экспериментального урока в той московской школе, куда Варевцев меня приглашал и Володя сходить советовал? В фильме заснята школа харьковская, но и в Москве они ведут те же психолого-педагогические исследования.
Конечно, все это лишь самое начало, но как важно для будущего запечатлеть, изучить эти первые шаги! Еще тогда, после статьи в «Литературке», я позвонил Дмитрию Сергеевичу. Выслушав мои излияния, он сказал, что во второй половине года в Харькове намечается научный семинар, на который съедутся психологи и педагоги ряда городов и республик обсудить теоретические проблемы учебной деятельности. Если я хочу, могу на этом семинаре побывать. Я ухватился за это предложение, и теперь вопрос только в том, буду ли я здоров настолько, чтобы к сроку поехать в Харьков».
«Чувствую необходимость отдать себе кое в чем отчет. Конкретнее: уяснить себе значение и важность темы, которую я, кажется, положу в основу моей последней повести. Потом уж вряд ли успею написать еще что-либо крупное, а к мелким формам у меня душа не лежит, они почему-то для меня труднее. (Несколько опубликованных мной охотничьих рассказов в счет не идут.) Годы, годы нависают и все ощутимей прижимают к земле…
Смолоду я вопросами воспитания и образования специально не занимался. Работа над первым романом меня близко к ним подвела, хотя я как-то этого не замечал, читал в свободные часы критиков, литературоведов и т. д. Все же один вывод из размышлений о современности я тогда сформулировал. Перепишу его дословно из своей тетради № 1 (год 1951-й):
«По мере того как успешно решаются основные политические и экономические задачи борьбы за коммунизм (международная борьба за мир в том числе), в ряду с ними все решительнее выступают и будут выступать на первый план задачи коммунистического воспитания молодых поколений как задел на будущее. В эту сторону вращается колесо истории, сюда клонится стрелка компаса, указывая нам дальнейший маршрут. Политика углубляется, перепахивая психологию людей. В свете такого объективно происходящего процесса мое личное переключение с журналистики на художественную литературу (с легкой «артиллерии» на тяжелую) приобретает прямой смысл, попадая в самую колею современности. Авось и на этом «поприще» (как выражается Сандрик) мой труд даром не пропадет».
После ночного разговора с Володей я стал исподволь знакомиться с историей педагогики. Читал о великих педагогах прошлого, западных и наших, читал Ушинского, Пирогова, Крупскую, Макаренко, Сухомлинского, Корчака. Педагогическая тема из года в год буквально стучалась в мои ворота: знакомство с Кэт и Варевцевым, случайная вагонная сценка («Не тебе купили!»), Федина затея с разновозрастными отрядами в Ленинграде, московский интернат Долинова; Федин рассказ о школьном заводе (на котором я еще не побывал). Наконец, этот фильм «2×2=X» прекратил мои колебания и окончательно укрепил меня в намерении написать на современном материале педагогическую повесть.
Что и как мне писать? Ставить проблемы на примере какой-нибудь одной средней школы или интерната, идя по следам автора «Республики ШКИД» или повестей Вигдоровой об учениках Макаренко? Сосредоточить огонь на препонах любой новизне в преподавании и воспитании со стороны школьных рутинеров?
Но авторы, пишущие о современных школьниках и учителях, либо сами преподавали в советской средней школе, либо учились в ней, а я — ни то, ни другое. Зато счастливый случай предоставляет мне возможность заглянуть в завтрашний день этой школы сквозь призму идейных, программных и методических исканий в недрах научно-исследовательских лабораторий, разрабатывающих проблемы современной и будущей школы. Пункт наблюдения в своем роде уникальный.
Жизнь покажет, кто из ныне ищущих и подчас спорящих между собой экспериментаторов в чем-то прав или в чем-то ошибается. Разве так уж важно, кому именно из них удастся поймать «жар-птицу» школы будущего и от кого она ускользнет? Важно то, что все они одушевлены, увлечены погоней и бесстрашно устремляются по непроторенным путям, самоотверженно рискуя, настойчиво добиваясь правильных решений сложных вопросов школьных программ и методик, сверяя свои наметки с ходом жизни.
Над повестью начну работать, кажется, не с ее сюжета, а с людей, с их характеров и взаимоотношений, из чего должен будет вытечь сюжет».
«Порой мне кажется, что я многое мог бы делать лучше нынешних молодых людей, что они повторяют некоторые наши ошибки. Не исключено, конечно, что я в чем-то отстал от нового поколения: не понимаю, например, некоторых музыкальных произведений, вызывающих восторг у знатоков; то же с некоторыми полотнами живописцев, с режиссерскими «новациями» по стереотипам двадцатых годов в театре и кино; очень редко нравятся мне современные эстрадные певцы и позаимствованные у Запада всякого рода «роки», от которых страдают уши, не говоря уже о музыкальном слухе. Бывает так, что вокруг меня смеются, а мне не смешно. Однако все это, в конце концов, пена, течение времени ее смоет, смешно навязывать новым людям старые вкусы. А вот в вопросах нравственности дело другое, тут уступать нельзя.
Правильно писал еще в тридцатых годах Макаренко в своей замечательной «Книге для родителей»: «Наша мораль уже в настоящее время должна быть моралью коммунистической. Наш моральный кодекс должен идти впереди и нашего хозяйственного уклада и нашего права, отраженного в Конституции… В борьбе за коммунизм мы уже сейчас должны воспитывать в себе качества члена коммунистического общества. Только в этом случае мы сохраним ту моральную высоту, которая сейчас так сильно отличает наше общество от всякого другого».
К сожалению, особенно в последние годы, слишком часто наталкиваешься на примеры обратного порядка. Газеты, теле- и радиопередачи то и дело приносят сообщения о крупных преступлениях, хищениях, приписках, взятках и т. п. От Володи, Бориса, от Варевцева да и от моей Ариши, теснее меня связанных с практикой текущего дня, я постоянно выслушиваю горькие, подчас запальчивые сетования по поводу всевозможных проявлений бюрократизма и бытовых уродств. Известно, что Маркс и Ленин предвидели неизбежность пережитков капитализма при первой фазе коммунистического общества, говоря о частичном сохранении «буржуазного права» и даже «буржуазного государства». Вспоминается, какое недоумение вызывали эти резкие формулировки у рабочих-партийцев в 1924 году, когда мы, руководы первых кружков ленинизма, зачитывали на занятиях вслух соответствующие страницы «Государства и революции», книги, написанной Лениным накануне Октября. «Как: буржуазное право и даже государство?! Социализм — и вдруг буржуазное!..» Социализм, который мы только что начинали строить, представлялся его строителям во всей своей кристальной чистоте, мысль о его загрязнении остатками мира эксплуатации казалась кощунственной, хотелось позабыть, что мы закладываем его фундамент из старых кирпичей.
А вот теперь мы наблюдаем такую живучесть «старого в новом», какая тогда нам не снилась, показалась бы невероятной. Правда, лично мне по роду занятий не приходится иметь дело ни с приписками, ни с хищениями, ни с взятками, зато некоторые бытовые мелочи в миниатюре того же самого «старого» свойства прочно застревают в памяти. В конце концов они-то и унавоживают психологическую почву, на которой произрастают крупные сорняки. «Не тебе купили» — об этом я уже упоминал, но вот, например, по возвращении из дома отдыха, где я кончал черновик романа, одной из забот дочери было одеть отца поприличней. Соседка по этажу, которую я помнил десятилетней Анечкой, сказала, что она отрекомендует Наташу продавщице магазина мужского платья, у нее самые модные импортные костюмы «всегда в заначке». Разговор шел при мне, я не сразу понял, о чем речь, а когда выяснилось, что есть возможность за некую добавочную мзду приобрести костюм «из-под прилавка», я отказался. Черт с ним, пусть будет немодный, к чему мне наряжаться, купим обыкновенным порядком, без сомнительных махинаций. Так мы с дочерью и поступили.
Вскоре после этого мы ходили всей семьей в театр, и по окончании спектакля зять, Борис, сунул в руку гардеробщику серебряную монету. «Разве это обязательно?» — спросил я. Борис пожал плечами: «Закон! Не обязательно, конечно, но не дать как-то неловко». Странно! А я почувствовал неловкость оттого, что «дали». Строго рассуждая, вознаградить из собственного кармана человека за лично тебе оказанную услугу не зазорно, однако я спросил себя: взял ли бы я на месте гардеробщика, при исполнении служебных обязанностей, эту монетку? Не взял бы. Во всяком случае, без крайней нужды не взял бы. Значит, давая ему на чай, я на лестнице морали заранее ставлю его ниже себя, сиречь унижаю. Мне это неприятно. А Борис этого не чувствует.
Подобных (и гораздо более увесистых) «капель дегтя в бочку меда» падает вокруг нас немало, и чувствуешь, как упираешься лбом в стену старого быта, которую мы проламываем, пробиваясь в новую жизнь. Лелечка, например, рассказывала Арише про чьего-то мужа, который 16 лет живет с чужой женой… А сколько раз приходится наталкиваться на грубость продавщиц? На обсчитывание тебя кассиршами? Делаешь вид, что не заметил, не лезть же на стену из-за ерунды. И тут все та же гнусная «копеечка», в которой старик Лёвшин из горьковских «Врагов» видел корень всех зол на свете: из-за нее иной душу свою готов засунуть под прилавок!
Подрубить под корень мещанство, или, как теперь говорят, «потребительство», во всех его видах и формах можно только на пути формирования коммунистической личности из каждого школьника, из каждого ребенка. Семья и школа тут в силу вещей выступают на первый план, — что я и должен буду образно показать в моей будущей повести.
Можем ли мы терпеть, чтобы в нашем собственном доме рука исторических мертвецов хватала нас за горло? Когда буржуазия и ее добровольные или подкупленные подпевалы пытаются всевозможные недостатки и темные пятна наши свалить на сущность социалистического строя, так и подмывает им сказать: господа хорошие, бьете вы нам челом своим же собственным «добром»! Будь то насилие, корысть, жестокость, воровство, хулиганство, бюрократизм, самовластие, жажда наживы, взятка, тунеядство, чванство, лицемерие, эгоизм, лень и другие пороки, им несть числа, — разве они со дня Октябрьской революции появились на белый свет? Да ведь это все ваше исконное «добро», веками процветающее на почве вашего эксплуататорского строя как «природно» ему присущее, а у нас лишь назойливо бытующее в виде остаточной плесени прошлого по той причине, что не сумели мы еще искоренить кое-что из полученного от вас исторического наследия. Чуточку терпения, дайте нам срок, не срывайте и не тормозите наш мирный труд угрозами новых империалистических агрессий, и увидите, что от всех этих ваших пакостей не останется у нас даже воспоминания. Поколения коммунистических веков и вспоминать о них не захотят, разве что на театральной сцене…»
