Годы шли и шли. Пересветов обратился наконец к третьему роману о Сергее. Работа эта, занявшая не один год, была Константину Андреевичу по душе. События, в которых он сам участвовал, оживали под его пером.
От Института красной профессуры у него осталась масса ярких впечатлений, особенно от развернувшейся в партийной ячейке в конце 1923 года острейшей борьбы за ленинскую линию против троцкистской оппозиции, осмелевшей в годы болезни Ленина.
Свое личное участие в эпизодах дискуссии Пересветов присваивал Обозерскому. Под вымышленными именами изображен был семейный разрыв покойной Таси Плетневой с ее мужем-троцкистом; в эпизоде с отходом от оппозиции одного из ее участников показана была горечь осознания допущенной политической ошибки. Политика подавалась в романе в тесном обрамлении студенческого быта, от теоретических споров на семинарах и жарких дискуссионных схваток на собраниях ячейки, в коридорах и на лестницах институтского общежития до баскетбольных баталий в спортивном зале. Роман появился в печати под названием «Ленинский призыв».
Новый год Пересветовы встречали иногда с Лелечкой в Центральном Доме литераторов. На сей раз за их столиком сидели также Антонина Григорьевна и Вильям Юрьевич, которого она представила как своего доброго знакомого, критика и литературоведа. Средних лет, с курчавой бородой, одетый с иголочки, он носил темные очки, за которыми разглядеть его глаза можно было только вблизи. Пересветов знал его в лицо и раньше, но кто он такой, не интересовался.
Предпраздничный разговор перескакивал с одного на другое. Антонина Григорьевна спрашивала Пересветова: когда же он возьмется наконец за современную тематику? Вильям Юрьевич вступался за него: историческая литература тоже имеет право на существование. Он только что прочел «Ленинский призыв» и, сдержанно похвалив автора, говорил ему:
— Вы работали в «Правде» в такое время, интерес к которому у всех огромен. Сталкивались с людьми, о которых любопытны и ценны любые подробности. Отчего вы не пишете воспоминаний?
— Памятью на подробности я особенно похвастаться не могу, — отвечал Пересветов. — Запоминаю обычно главное, пережитое самим, а подробности пришлось бы вымышлять. Какие же это были бы воспоминания?
— Ну, за мемуаристом сохраняется право некоторого варьирования, беллетризации.
— Присочиненное выдавать за факты?.. Если бы у меня хоть дневники сохранились, но я их не вел. Гораздо удобнее форма романа, где от меня ждут исторической правды, а не документализма.
— Роман, знаете, это не совсем то, что ждут именно от вас. Ведь вы в двадцатых годах лично знали членов Политбюро ЦК?
— Не всех, но… знал некоторых.
— Так что же вы сидите на таком богатом материале? Другой на вашем месте давно бы целую книгу выдал.
— Да что же я о них напишу? Политическое лицо гораздо удобнее в романе обрисовать, а личной их жизнью я не интересовался.
— Слушайте, в романе вы даете обобщенную картину и тем показываете читателю, в сущности, свое собственное лицо прежде всего. А его интересуют в данном случае те лица, о которых вы можете сообщить ему факты.
Пересветов улыбнулся. «Не верит в мои возможности стать «коре́фием», — подумал он, вспоминая старика Шошина.
— Если вы полагаете, что я могу обнародовать какие-то сенсационные сведения об этих лицах, то ошибаетесь. Ничего такого я не знал, что без меня не было бы известно. Поэтому если могу о ком-то из них написать, то только в обобщенном виде, в романе.
Он спросил, читал ли Вильям Юрьевич его первый роман. Тот улыбнулся и повел очками на Антонину Григорьевну.
— Не только читал, — ответила она за него, — он вашу рукопись рецензировал.
От неожиданности Пересветов порывисто обернулся лицом к соседу.
— Как?! Так это вы меня тогда окатили холодной водой?
— Я вашу рукопись не браковал, — поспешил ответить Вильям Юрьевич. — Ведь роман все же издали…
— А мой ответ на вашу рецензию вам не показывали?
— Нет. Вы на меня обиделись тогда?
— Боже сохрани! — Пересветов засмеялся. Он взглянул на Ирину Павловну, смеялась и она. — Просто я извлек для себя должный урок.
Из громкоговорителя над дверью зала раздалось зычное объявление диктора о новогоднем приветствии. После праздничных тостов разговор за столом к злополучной рецензии больше не возвращался.
…Зимой Константин Андреевич усердно посещал библиотеки, целыми днями просиживал над книгами и журналами по психологии, педагогике, философии; многое конспектировал, делал вырезки из «Комсомолки», «Литературки», набрасывал в рабочей тетрадке обрывки мыслей по поводу прочитанного и в поисках темы для нового романа. Уже не о Сергее (с ним он расстался на двадцатых годах), теперь ему хотелось написать что-то значительное о современности, к мелким рассказам не лежала душа.
Поиски темы и сюжета не давали результата и порядком его утомили. Но он даже в мае, когда переехали на дачу (жить там круглый год Ирина Павловна не отваживалась, пока не проведут природный газ), не переставал наезжать в Москву по разным делам. Ариша предостерегала от частых поездок: один в Москве он питается нерегулярно, чем попало, перекусит что-нибудь в буфете ЦДЛ, стакан кофе выпьет, а дома на ночь опять обложится книгами, портит себе зрение.
Все-таки слова Вильяма Юрьевича в ночь под Новый год Пересветова уязвили. Неужели у него как у писателя нет ничего за душой, кроме воспоминаний о пережитом? Мириться с этим он никак не хотел. Флёнушкин, с которым он делился в письмах своими сомнениями, писал ему:
«Не унывай, Костя! На твоей стороне сам Лев Толстой. Вот что он говорил Гольденвейзеру: «Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно писать про какого-нибудь вымышленного Ивана Ивановича и Марью Петровну. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни». Так что ты, брат, шествуешь в авангарде мировой литературы и, чего доброго, тебе поставят памятник».
«Вряд ли меня имел в виду Лев Толстой, — отвечал Сандрику Костя. — В особенности насчет памятника. Но если серьезно, то мало ли что он говорил об искусстве под старость. Не представляю себе, чтобы люди, пока они люди, отказались бы от художественных вымыслов. «Сочинять» они начали до появления профессиональных писателей и не перестанут выдумывать «Иванов Ивановичей», когда профессии в их нынешнем виде отомрут. Конечно, писать нужно о пережитом и увиденном, только переживать и видеть надо уметь и за других, — что он, Толстой, до которого нам, грешным, как до неба, доказал «Войной и миром» и «Анной Карениной». А моя беда в том, что раньше я только рассуждал о людях вместо того, чтобы к ним присматриваться».
В конце мая два дня подряд заседало отчетно-перевыборное писательское собрание. В прениях затрагивался вопрос о связях писателей с жизнью, с народом; Пересветов выступил с призывом к усилению связи с читателями. Нам нужно знать, доказывал он, какие стороны наших книг и как воздействуют на современных читателей разных возрастов и профессий, чтобы делать из этого обоснованные выводы для нашей работы. Алтайский учитель Топоров в одиночку умел изучать читательское восприятие крестьян, читая им вслух Пушкина, Блока и других. Книга его об этом уникальна, последователей что-то не видать. А почему мы не используем опыт Николая Александровича Рубакина, который сумел опросить тысячи читателей? Нам нет надобности повторять содержание его многовопросных анкет, мы составим их по-своему, но анкетирование смогли бы провести в таких масштабах, какие ему не снились. Образовать ли для этого комиссию или создать институт по изучению читательского восприятия, — это уже вопрос практический…
В конце второго дня Пересветова выбрали в счетную комиссию. Освободившись в одиннадцатом часу вечера, он на такси заехал домой за читательскими письмами, на которые собирался ответить, и в первом часу ночи стучался в стеклянную дверь дачной террасы. К ним в тот день приехала так называемая молодежь — Наташа и Владимир со своей Кэт, дружившей со свекровью — Ириной Павловной.
