Николай Севастьянович на его сетования отвечал:
— Вы что же, не знаете сами, в каком направлении вам работать? Вас похвалили, вы на правильном пути, никто в этом сомнений не высказал. Наше поколение уходит, пишите о нем, пока мы с вами живы… А письма читателей берегите, старайтесь вникнуть, какие места книги до них доходят, глубоко их задевают. У меня вон целый сундук писем, с некоторыми читателями переписываюсь годами, советуются со мной по разным интимным вопросам… Иной раз из их писем сюжеты для рассказов беру.
…В госпитале, когда Константин писал лежа на койке, ему по ночам порою снились буквы. Они бежали одна к одной, нанизываясь в слова и строки, иногда со смыслом, который тут же забывался. Сны отражали повседневную реальность его усердного труда над «писаниной». Раз он ночью пробудился: в памяти стояло четверостишие, сложенное во сне и как будто осмысленное. Удивленный, он повторил его про себя несколько раз. Боясь позабыть, отыскал в темноте карандаш, тетрадку и на ощупь каракулями записал:
Уронил слезу на землю месяц,
На земле взошла слеза росою,
Увидал себя в росинках месяц
И с тех пор не плачет, а смеется.
Нерифмованная белая строфа казалась ему скорее курьезной, чем содержательной. Иначе отнеслась к ней Ирина Павловна, когда он рассказал ей про этот случай.
— Ты это про самого себя сочинил, — сказала она.
— То есть как?
— Ранение оторвало тебя от жизни. Ты очутился ну точно как на Луне. Все свои надежды ты связывал с повестью; будут ли у тебя читатели, ты не знал. И вот они тебе пишут: тебя услышали на земле! Надежды твои сбылись, и слезы сменились радостью.
— Выходит, то вещий сои был?
— А что же? Я верю, такие сны бывают. Наука может когда-нибудь их объяснить.
— Интересно ты говоришь! Ни разу мне такое в голову не приходило. Я считал, что ничего тут нет, кроме бездумного набора образов. Вроде современных электронных машин: пустые стишки складывают без всяких переживаний.
— Ну нет, ты не машина, ты человек. У тебя ныло сердце.
— Интересно!.. — задумчиво усмехаясь, повторял Костя. — Если даже не правильно, то все равно интересно.
Одно из читательских писем привело Ирину Павловну в чрезвычайное возбуждение. Восемнадцатилетняя девушка утверждала, что такой любви, как в романе у Сережи с Таней, «не бывает». Автор просто-напросто ее «выдумал», чтобы «унизить современную молодежь»: вот, дескать, какие раньше идейные были девушки и юноши, «на всю жизнь» влюблялись! «Считаете нас за дураков, товарищ автор, напрасно стараетесь, все равно вам никто не поверит, в вашу агитацию…» И т. д.
Аришу это письмо сначала глубоко возмутило. Потом она перечитала его раз, другой и сказала:
— Знаешь, Костя, а мне эту девушку жаль. Ну откуда ей знать, в ее восемнадцать лет, какая любовь бывает и какой не бывает? Должно быть, она ничего хорошего не видала в жизни, одну грязь… Вот и злится, а на кого? На тебя? Нет, на свою жизнь. Ты ей обязательно должен ответить.
Константин старался не оставлять письма читателей без ответа. Он объяснил девушке, что любовь Сережи и Тани им не выдумана, как не выдумана и переписка между ними, частью приведенная в романе. Сослался на положительные отзывы многих ее сверстников и сверстниц, некоторые процитировал из их писем дословно.
«Всегда была и нынче есть такая любовь, — писал он, — и всегда будет. И вы ее, может быть, сама узнаете, желаю вам этого от души».
Пересветова стали приглашать на читательские конференции по его роману. Первые две, в одной из московских библиотек и в средней школе, его не удовлетворили. В ходе обсуждения выяснялось, что читали роман только выступавшие, а остальные понятия о нем не имели; складывалось впечатление, что для организаторов конференции галочка о проведенном мероприятии была важнее сути дела.
Иные впечатления вынес он из поездки в Еланск, куда его пригласили студенты местного педагогического института. И дело было не в том, что на родине Сережи Обозерского автора встретили и проводили овациями. Удовлетворил его обстоятельный, квалифицированный разбор книги студентами филологического факультета и их педагогами. Ораторы не скупились на похвалы, но и честно выполнили просьбу автора, высказанную им перед прениями: откровенно отмечать места, читаемые с пониженным интересом. Как он и ожидал, ими оказывались преимущественно страницы, сохранившие открыто публицистическую окраску, а наибольший интерес вызывали удовлетворявшие его самого в художественном отношении, основанные на действительных фактах.
Услышав от него, что, по мнению одной из читательниц, такой любви, как в его романе, «не бывает», выступающие ополчились на «любовную пошлятину». Один из студентов-филологов сказал: «Старая классическая литература сильна была изображением любовных трагедий — Анна Каренина, пушкинская Татьяна, — а здесь любовь вполне счастливая, возникающая на почве общих убеждений и совместной борьбы за них. Я стал смотреть на любовь мужчины и женщины по-новому».
Константин посетил в Еланске и Сережину могилу, и могилу своего отца, в дни февральской революции застреленного провокатором, которому Андрей Яковлевич пытался помешать поджечь здание жандармского управления с архивом документов, разоблачавших царских охранников.
Студенческая конференция возместила Пересветову молчание серьезной критики в печати. Читательские конференции — дело огромной важности, но он уже знает по опыту, что не всегда они удаются. До сего дня гораздо больше давали ему читательские письма, да ведь их мало, редкий читатель берется за перо, если даже книга серьезно его задела, а напишет — так очень кратко, лишь о самом главном. Даже обстоятельная литературная критика вряд ли способна заменить писателю непосредственный контакт с читателем. Литературный критик сам тоже должен знать читателя: чтобы направлять в нужную сторону его вкусы и интересы, их необходимо внимательно и настойчиво изучать. В зависимости от времени они меняются. До революции изучением читательских интересов занимался в одиночку, рассылая тысячи анкет-вопросников, ученый библиограф Рубакин; Пересветову попадались его книги. Делается ли теперь Союзом писателей что-нибудь подобное? Возможностей для этого теперь ведь гораздо больше. «Это надо будет выяснить», — думал Константин.
Вернувшись из Еланска, он узнал от Ирины Павловны, что она в его отсутствие на свой страх и риск одолжила Лелечке пятнадцать тысяч рублей (полторы тысячи, по позднейшему курсу 1961 года).
— Будешь меня ругать?
— Почему ругать? Без достаточных причин ты, наверное, так не поступила бы. Зачем ей понадобились деньги?
— На вступительный взнос в жилищный кооператив. Строительная организация, где она работает, дает ей однокомнатную квартиру. Она надеется, что с собственной квартирой сумеет выйти замуж. Устроить, как она выражается, свою жизнь.
— Гм! Причина уважительная.
— Взять ей деньги иначе было совершенно негде. Нам главные покупки я уже сделала. Обещает, конечно, долг отдать, но откуда она возьмет? Плата за кооперативную квартиру выше, чем за коммунальную.
— Как откуда? Подстрелит себе ясного сокола с кошельком в кармане.
— Я в это не очень верю и все-таки не смогла ей отказать. Вернее, сама ей предложила. Ты не очень на меня сердишься?
— Да нет, что же, и я, наверное, так поступил бы для хорошего товарища.
— А что я не дождалась твоего приезда, не обижаешься?
— Со взносом можно было не спешить?
— Квартиру могли закрепить за кем-нибудь другим.
Костя помолчал и улыбнулся.
— А ты все-таки, — сказал он, — я вижу, ради своей Лелечки готова была пойти на скандал с мужем?
— Не знаю. Ты хочешь меня так понять?
— Ну ладно, скандала не будет. А про меня ты все-таки подумала плохо. Сознайся?
