К середине пятидесятых годов материальные дела семьи нормализовались. Молодежь зарабатывала неплохо; Пересветова в издательстве ценили, отмечали премиями, редакционные планы он перевыполнял. Он решил использовать очередной отпуск, просил его удлинить за его счет и почти целое лето провел в одном из подмосковных домов отдыха, работая над своей повестью.
«А ведь у меня и вправду, пожалуй, получается роман», — размышлял он в минуты удовлетворения написанным. В Константине сказывался историк: частную жизнь он рисовал на фоне крупных событий, сквозь нее просвечивала жизнь страны. «Ведь это и есть то, что Пушкин называл романом, — думалось ему: — историческая эпоха, развитая в вымышленном повествовании. А у меня вдобавок повествование лишь наполовину вымышленное».
В советской литературе, изобилующей так называемыми эпопейными романами, прием этот был не нов, но Пересветова увлекала задача изобразить процесс вызревания большевистского мировоззрения у передовых представителей демократической молодежи его поколения с такой полнотой, с какой писатели этого еще не изображали.
Нашел он наконец и нужный тон для романтических глав, не дававшийся ему в госпитале. С течением времени, когда прошлое, затягиваясь дымкой, перестало кровоточить в его душе, он сумел взглянуть на Олин образ отрешенно, и сочетание вымысла с фактами стало удаваться ему все лучше и лучше.
Из дома отдыха он возвращался счастливый, возбужденный, с почти готовой рукописью. Наташа встретила отца на вокзале и по дороге сообщила новость: у Володи роман («не машинописный!») с преподавательницей английского языка, в группе которой он занимался в аспирантуре МГУ.
Началось это недавно, они случайно встретились и возобновили знакомство. Она несколько его старше, умница, веселая; Наташе кажется, что «у них серьезно». У нее комната на Хорошевском шоссе, недалеко от Ленинградского проспекта, Владимир часто бывает там.
— Ах, если б ему на сей раз посчастливилось! — восклицал отец.
— Между прочим, она чистокровная англичанка.
— Да? Как она к нам попала?
— Это целая история. Отец, английский инженер, в конце двадцатых годов работал у нас в Советском Союзе, брал с собой дочь. Он вдовый. Девчурка училась в русской школе, побывала в пионерлагере, а когда потом отец поместил ее в Англии в какой-то закрытый аристократический пансион, не ужилась в нем. По всему видать, была девочка-сорванец. Она сама тебе расскажет, Владимир приведет ее с тобой знакомить.
— А как же все-таки она опять к нам попала?
— В Англии Кэт стала работать преподавательницей русского языка, в начале сорок первого приехала в СССР практиковаться по своей профессии; война застала ее здесь, и она окончательно прижилась в Советском Союзе. По-моему, с Володей сблизила ее одинаковая незадача в первой любви. Родители ее жениха заставили его жениться на другой, более состоятельной.
— Отец ее в Англии?
— Да. Собирается к ней приехать, повидаться.
— Ему это не трудно сделать?
— Купит туристскую путевку. Теперь с этим проще стало.
Константин Андреевич спросил, как чувствует себя Борис? Дочь ответила, что в ее семье все нормально.
— Борька, правда, немного безалаберный, но детей любит.
— У него, по-моему, смешной пунктик есть, — заметил отец, — по любому вопросу обязательно особое мнение иметь. Он у тебя, что называется, принципиальный нонконформист.
— Да, — с улыбкой отозвалась Наташа, — мне кажется, ему иногда не так важно, правильное мнение или нет, лишь бы его собственное. Я смотрю на это сквозь пальцы. Иной раз поддакну, а поступлю по-своему. Уж я его изучила.
— А как Саша?
— Ты знаешь, что с ним нам пришлось повозиться, оторвать от сомнительной компании дворовых ребят, едва не приучивших его резаться в «двадцать одно». Теперь остепенился, как в девятый класс перешел. Боюсь, что он больше привязан к дяде, чем к отцу. Перенял от Владимира увлечение звукозаписями музыки, недавно вместе с ним специальный тяжелый диск для магнитофона вытачивали, таскали к Борису на завод. Мы с Борисом считаем, что это лучше, чем носиться на мотоцикле, как некоторые Сашины сверстники, по крайней мере, не трясемся, что шею себе свернет. Футболом стал увлекаться…
— Футбольная династия вытанцовывается! — засмеялся отец.
— Да, в трех поколениях… Сашка раньше болтлив был; теперь становится малоразговорчив, по-моему, своему дяде подражает. Володя детей любит, они к нему льнут. Вот только у самого детей нет.
…Когда семья уселась за обеденный стол и беспорядочный обмен домашними новостями начал перемежаться минутками молчания, Константин Андреевич поглядывал на внучат, словно не узнавал их. Подумать только, Леночка уже первоклассница! Девочка, отрываясь от еды, поднимала глаза, чтобы поймать дедушкин взгляд и ему улыбнуться; на ее косичке покачивался голубой бант.
— Наташа, где наш старый альбом? Найди, пожалуйста, Олину детскую карточку, — попросил он дочь. — По-моему, Леночка похожа на свою бабушку…
А Саша, внук? Как вырос! О чем он сейчас думает? Чем интересуется? Спрашивать нельзя, надо выждать, когда сам с дедом заговорит. Наружностью Саша в отца, такой же худощавый, на голове иссиня-черные кудряшки… Борис-то бородку себе отпускает… Глаза у Саши серые, Наташины… Все это проносилось в голове у Константина за общей беседой.
Часы летели незаметно. Саша после обеда крутил регулятор радиолы, переключая звучание с одной волны на другую. Сентябрьские сумерки не заставили себя ждать, за стеклами широкого окна столовой вспыхнули уличные фонари. Деревья, которые Константин вместе с другими новоселами этого дома сажал в палисаднике в двадцать седьмом году, дотянулись уже до третьего этажа.
— Ребятки! — обратился он к сыну и зятю. — А что, если нам сейчас пройтись по улице Горького? Давненько я без дела по московским улицам не бродил.
Наташа уговорила их сперва поужинать. Когда стемнело, мужчины втроем не спеша брели по бульвару в сторону Белорусского вокзала под смыкавшимися над их головами кронами деревьев.
— Как они разрослись! — восклицал Пересветов.
Сегодня почему-то все отпечатывалось в его сознании сильней и ярче обычного. Семья прожила здесь почти тридцать лет. Многолюднее в вечерние часы стал бульвар. В толпе, медленно плывущей под цепочкой электрических лампочек, Пересветову бросилось в глаза, что москвичи с каждым годом все лучше стали одеваться. Он даже спросил, нет ли сегодня какого праздника? Володя отвечал: нет. У некоторых молодых людей усики, бородки, густые шевелюры, до войны подобной моды не водилось.
На улице Горького привлекали внимание ярко освещенные витрины опустевших вечером магазинов. Перед площадью Пушкина Константин Андреевич остановился против открытых ворот. В глубине двора виднелось старое здание редакции «Правды».
— Вот это самое место, — сказал он, — этот самый тротуар и дальше площадь снились мне в госпитале не один раз. Не знаю, почему именно они, а, скажем, не лес, который я люблю с детства, почему не глухариная охота, не футбол? Будто бы вот тут я иду не торопясь ясным летним вечером, в косых лучах солнца, а рядом по мостовой так же неторопливо и бесшумно катится возле меня чья-то легковая машина. Снилось несколько раз. Так странно! «Все тот же сон…»
— И во сне вы молодой, конечно? — предположил Борис.
— Молодой?.. Не знаю. Чувства, наверное, не стареют. Впрочем, со времен госпиталя я стал чувствовать, что у меня в груди сидит орган кровообращения. Раньше как-то не замечал, что он все время стучит… Еще снилось, что стою на балконе высокого-высокого дома, откуда видна вся Москва.
— Как муравейник внизу народ кипел? — хохотнул Борис — Сон из «Бориса Годунова»… А роман ваш, как вы думаете, — напечатают?
— Не знаю.
— Если напечатают, вас в Союз писателей принять могут?
Тесть засмеялся.
— Вот уж этого я и подавно не знаю.
