Владимир с Борисом в те недели перелистывали в библиотеках комплекты пожелтевших за четверть века газет с отчетами о судебных процессах. Впечатления у них оставались тяжелые. В правдивость «признаний» подсудимых, особенно тех, кого знали как соратников Ленина, и раньше многим не верилось, такие они ужасные преступления брали на себя, — а теперь, после решений XX съезда партии, и подавно все ставилось под сомнение.
Обращались с вопросами к Константину Андреевичу.
— Не знаю, не знаю… — сдержанно отвечал он. — Что было и чего не было, правда об этом рано или поздно всплывет наружу. Она ведь, как говорится, и в воде не тонет, и в огне не горит. Конечно, не могу я допустить, чтобы, скажем, Бухарин, которого я знал не только как политического деятеля, но и как человека, был причастен к чему-то, что он там на себя наговорил…
— Но как же в народе могли тогда поверить в справедливость таких приговоров? — недоумевал Борис.
— Историки когда-нибудь разберутся. Я от высокой политики в те годы был далек, помню только общие настроения… Ведь мы тогда во всем мире одни были! Нам грозили нашествия то с востока — вспомните озеро Хасан, Халхин-Гол, то с запада — фашистские интервенции в Абиссинии, в Испании; гитлеровская «Майн Кампф» с открытым планом порабощения советских народов… В самые дни «бухаринского» процесса Гитлер захватил Австрию, в следующем году с благословения Англии, Франции, Италии растерзал Чехословакию… Не могу забыть, как Иван Антонович Минаев передавал мне свои впечатления от последнего перед войной XVIII съезда партии: «Такая сейчас тяга к единству! — говорил он. — Силища такая, что никому не сломить!» Раскола пуще огня боялись, все помнили ленинскую резолюцию X съезда партии в 1921 году — исключать из ЦК, из партии за фракционность. Оппозиции всем осточертели. Раскол в верхушке, предостерегал Ленин, чреват расколом партии и угрозой гибели советской власти. А борьбу с оппозициями возглавлял Сталин. Ну, ему и верили! Так же, как и потом, во время войны… В общем, великая революция не обошлась у нас, к несчастью, без великих трагедий.
— Кто это тебе из Кемерова пишет? — спрашивала Ариша, подавая письмо, полученное с утренней почтой.
— Минаич! — обрадованно воскликнул Костя, взглянув на конверт. — Я думал уж, его и в живых нет. Теперь ему под девяносто…
Об Иване Антоновиче он ничего не знал со времен войны, когда старого большевика перевели из Донбасса на партийную работу в Кузнецкий угольный бассейн.
Минаев писал — «не вдаваясь в подробности, — встретимся, может быть, тогда все расскажу», — что его после войны «порядком потрепали» в связи с давнишней дружбой с одним из осужденных в годы культа личности.
«А после XX съезда партии я на старости лет словно заново родился! Но тоска меня сосет, как только вспомню съезд XIII, когда мы на делегатских совещаниях заслушивали посмертное ленинское письмо. Как мы тогда просчитались, положившись на обещание Сталина исправиться!.. И ведь вот, Костя, парадокс какой, в результате трудных размышлений я прихожу к заключению, что т о т Минаев, каким я тогда был, просто не мог поступать и думать иначе, чем он думал и поступал! Не нашлось у меня семи пядей во лбу: ведь и Калинин, и Бухарин, и Киров, и Ворошилов — и все проголосовали за Сталина! Всеобщая вышла ошибка, предугадать будущее никто из нас тогда не смог, а потом уж поздно было: «Каждый, кто бы выступил против Сталина, не получил бы поддержки в народе», — сказано в постановлении ЦК от 30 июня 1956 года. Выступление такое расценено было бы «как крайне опасный в обстановке капиталистического окружения подрыв единства партии и всего государства». Таков вывод нынешнего ЦК, разоблачившего культ личности Сталина. Но от ответа перед будущими поколениями нам всем, видать, не уйти. Что ж, пусть нас судят по справедливости и по тем делам, какие нам были по силам. Чего-чего, а уж сил-то своих мы не жалели…»
Письмо кончалось на грустной ноте. Минаев писал, что ушел на пенсию (персональную) и едва ли долго протянет: сильные волнения ему не по годам, даже и радостные теперь, после полной реабилитации.
Костя отвечал большим письмом, повествуя о своих делах, в надежде отвлечь старика от «трудных размышлений»…
Они еще раз обменялись письмами. Иван Антонович писал уже из больницы, и скоро пришло от врачей траурное извещение о кончине старого большевика, с которым столько было связано в Костиной жизни.
…Еще долго потом в пересветовской семье толковали о культе личности Сталина. Борис пытался связать его возникновение с отсталостью нашей страны в прошлом, с традиционной «верой в царя». Однако при Ленине, возражали ему Владимир с отцом, страна была еще более отсталой, популярность Ленина в народе перекрывала былую веру в царя, а извращения в проведении политики партии, которые мы называем культом, развития не получали.
— Выходит, вы видите причину их только в личности Сталина? — защищался Борис — Этим вы возвеличиваете его личность!
— Чай, не один Сталин творил эти извращения, — вступала в спор Наташа, перечисляя случаи арестов и ссылок рядовых советских граждан, о которых Сталин и понятия мог не иметь. — Конечно, — рассуждала она, — мы еще из политграмоты знаем, что политический деятель отвечает и за тех, кем он руководит. Но ведь тогда вся партия и весь народ за ним шли!
— Этого не могло бы случиться, — замечал ее отец, — если бы Сталин занимался только извращениями политики партии. В войне, например, он достойно представлял СССР в переговорах с Черчиллем и Рузвельтом. Он был очень противоречивой личностью, оттого наряду с пользой нанес много вреда советскому народу и делу социализма.
— Не менее противоречива была тогда и внутрипартийная обстановка, — говорил Владимир. — Из двух членов ЦК, выделенных в ленинском завещании как обладавших данными вождей, партия в дискуссии, затеянной Троцким накануне смерти Ленина, выбрала Сталина. Окажись во главе ЦК Троцкий, с его откровенным антибольшевизмом, разве было бы лучше? Конечно, для руководства страной, в условиях враждебного нам империалистического окружения, не хватило Сталину ни ленинского теоретического и политического кругозора, ни культурности, ни должной образованности, ни высокой нравственности. При всем таланте политика и организатора, при необычайно сильной воле — властолюбие, самонадеянность, жестокость и вдобавок ко всему ложная теория обострения классовых противоречий при социализме… Да, впрочем, всех условий и предпосылок возникновения культа его личности не перечислишь. Слишком сложным было это явление. Историки когда-нибудь разберутся.
— Слушаю я тебя и думаю, — сказал Константин Андреевич, — что при известных условиях, согласись я перейти на партийную работу, мог бы, пожалуй, из меня вырасти проводник культа…
— Костя! — возмущенно и горячо перебила его Ирина Павловна. — Какие ты говоришь глупости!
— Погоди, погоди… — Он улыбнулся. — Смолоду я склонен был к этакому книжному пониманию марксизма: любил человечество, рабочий класс и революцию «в идее», а на личностное житье-бытье нынешних людей, не исключая себя самого, взирал как на обстоятельство, в свете будущего торжества коммунизма, второстепенное. Со временем старался от этого идейного примитивизма излечиться. Но те коммунисты, которые сталинскую практику проводили в жизнь не за страх, а за совесть (таких немало было!), застряли, по всей видимости, на благополучно пройденной мною ступени сознания.
— Возможно, — согласился его сын. — Такое понимание, о котором ты говоришь, должно было широко бытовать со времен гражданской войны, отучавшей ценить отдельные человеческие жизни, а потом оно у многих сохранялось и позже. Что сам Сталин мог придерживаться подобной точки зрения, в этом можно не сомневаться. Что до проводников его указаний на практике, — я думаю, у каждого из них могли быть и другие, свои мотивы… Партийная дисциплина прежде всего, убеждение, что «партия всегда права».
