— Я оптимист, — сказал Юрис. — И надеюсь, что вечно он сидеть не будет.

Вечером, когда пришел Рейнголд, они созвали правление и обсудили возможности в сдаче мяса.

— До конца квартала мы показатели повысим, — сказал Юрис, — резерв у нас еще есть. Но ста процентов все равно не дадим.

— Тогда район нас за ушко потянет, — заметил Атис.

— Надо сделать так, как соседи сделали, — предложил Межалацис, — у них ведь тоже со скотиной слабо, а выкрутились. Собрали с миру по нитке — у частников, в «Эзерлее», — и порядок.

— Нет, — резко сказал Юрис. — Мы выворачиваться не станем. Мы не сдадим государству ни одного барана, не выращенного на нашей ферме… ни одного не нашего цыпленка. В конце концов — не для того у нас советская власть, не для того у нас коллективное хозяйство, чтобы нам выкручиваться… как спекулянтам… и вралям. Я на это не пойду. Не согласны со мной, так снимайте.

— Болезнь испортила тебе нервы, Юрис, — наставительно сказал Атис. — Видно, что лежать тебе вредно. Ты плюнь на докторов, вставай и начинай заправлять.

— В своем ты уме? — одернула его Инга. — Человеку и так не лежится, а ты еще подначиваешь его.

— На обмане далеко не уедешь, — сказала Ирма. — Лучше по-честному. Потихонечку, помаленечку, но вперед. Мне ничего не надо из того, что мне не полагается. Только то, что я честно заработала.

— Никому этого не надо, — добавил Себрис.

— Ну, может, кое-кому и надо…

Межалацис заерзал на стуле и стал старательно искать по карманам курево. При таких разговорах ему вспоминался неприятный случай с овсом и «пчелиным Петерисом».

Они еще долго обсуждали хозяйственные дела. Всюду были недостатки. Но поголовье скота было самым больным местом. Десятки раз уже пересчитаны средства и кредиты, не забыта ни одна племенная телка на фермах и на дворах колхозников. Но каждая телка требует тучной травы, сахарной свеклы и клевера, светлого и теплого крова, концентрата. И все это вместе — огромная задача, над которой приходится ломать голову.

После того как Атис и Межалацис вдоволь наспорились о том, нужно или не нужно заводить птицеферму (Межалацис считал, что гуси только вытопчут поля), и все согласились, что хозяйственнее сеять овес вместе с горохом и что этой весной надо наконец разделить пастбище на загоны и заняться улучшением тощих лугов между «Виршами» и «Салинями», Юрис сказал:

— Вчера у меня был агроном. Мы по-всякому соображали — насколько мы можем расширить картофельные и свекловичные поля. Хочу знать ваше мнение.

— Расширить-то можно, но если их не обработать, то какая польза? — спросил Силапетерис.

— В прошлое лето у соседей кое-где понять нельзя было, что они сеяли — сахарную свеклу или бодяк и лебеду, — сказала Ирма. — Если так обрабатывать, то лучше семена не переводить. На моем прифермском участке сахарная свекла выросла вдвое лучше, чем на остальных полях. Все зависит от того, как руки приложишь.

Юрис невольно кинул взгляд на сложенные на коленях руки Ирмы. Большие, натруженные, они никогда не знали отдыха, который им полагался.

И, оторвав взгляд от этих рук, Юрис убежденно сказал:

— Ты права. Переводить семена мы не будем. Поэтому надо все продумать и взвесить, что можно и чего нельзя. А что касается прифермских участков, то… не знаю — может, я ошибаюсь, но хочу объявить им войну. Разве это не лишнее бремя для доярок, ведь участки эти превращают их в рабочий скот. У них не остается ни одной свободной минутки. Вообще я воспринимаю это не иначе, как пережиток единоличного хозяйства. Скот коллективный, и корм должен добываться на коллективных полях. Его нельзя обеспечивать частным путем. И если ты, Ирма, с дочками должна надрываться на прифермских участках, чтобы прокормить коров, то это для колхоза то же самое, что справка о бедности.

— Да, но… — начала Ирма, — а что же делать, когда в кормушку подбросить нечего?

— Надо добиться, чтобы было что в кормушку бросать. Чтобы не надо было по углам скрести, по горсточке собирать. Кормовая база должна быть надежной. Не только ты и твоя семья должны заботиться о том, что коровы на твоей ферме есть будут, а вся бригада и весь колхоз думать об этом должны. Вот и надо сеять гораздо больше картошки и сахарной свеклы.

— А как с кукурузой решим? — спросил Атис Рейнголд.

— Так, как говорили. На каждую бригаду по три гектара.

— А что скажет Марен?

— Я не знаю, что он скажет, — ответил Юрис. — Но и не знаю, что скажу я, если мы засеем невесть сколько и все это погибнет. Тогда мы не только не будем знать, что говорить, но и что делать.

— Голыми руками много не наработаешь, — согласились остальные. — Сапкой ничего не сделаешь… мы ведь видели.

— Чего там сапкой! А если еще холодное лето выдастся…

Они расстались поздно ночью. Инга выпустила их и немного задержалась на дворе, полной грудью вдыхая свежий воздух. Даже ночью уже чувствовалась весна. Где-то вдали по дороге ехали сани. Инга слышала скрип полозьев, храп лошади и низкие мужские голоса. А когда сани оказались у самых ворот, один из седоков громко воскликнул:

— Смотри, в окне еще свет! Дуралей этот все соображает, как коммунизм построить.

Инга узнала Эгона Бриксниса. После каникул он почему-то не возвращался в Ригу, а все околачивался в Силмале. Даце подозревала, что ее двоюродного брата из академии выгнали.

Инга передернула плечами и вошла в дом.

Это на самом деле ехали Эгон с отцом. Брикснис выпросил лошадь, чтобы съездить к зубному врачу — в последние ночи у него так болел коренной зуб, оставалось только вырвать его. После этой неприятной процедуры Брикснис с сыном завернули к своему другу. Теперь они навеселе возвращались домой, и Брикснис решил проведать свояченицу.

У Цауне все были дома и ужинали. За столом сидел гость. Брикснис уже знал, что это жених Даце, и, здороваясь с ним, долго, по-отечески тряс его руку.

Алине пригласила их к столу и принесла чистые тарелки.

— Водки ты нам тоже поставишь? — осведомился Брикснис.

— Поставила бы, да нет у меня, — сказала Алине, пододвигая миску с супом. — А ты, я вижу, уже пропустил.

— Ну, малость пришлось принять — на зуб, от боли, — отозвался Брикснис, наливая себе в тарелку суп.

— Как же иначе, — кивнула Алине, презрительно поглядывая на зятя. Она никогда особенно не жаловала его за пьянство. Но что поделаешь — родственник все же, надо терпеть.

Максис вскоре встал из-за стола: его рано утром ждала работа — ремонтировали оба колхозных трактора. Даце проводила его и, вернувшись, принялась мыть посуду.

— Гордая какая стала! — воскликнул Брикснис. — Даже не хочет с гостями посидеть…

— Я не гордая, посуду помыть надо, — ответила Даце. Ей и раньше Брикснис был неприятен.

— Поди сюда, расскажи… люди поговаривают, что у тебя скоро свадьба, — не отставал Брикснис. — Это правда?

Даце расслышала в голосе дяди фальшь. Она сдвинула брови и, ничего не ответив, загремела посудой.

— К тому как будто идет, — ответила Алине за дочь.

— Вон как, вон как, — обрадовался Брикснис. — В таком случае надо новые подметки подбивать… Когда же справлять думаете?

— Не знаю, — отозвалась Даце, не оборачиваясь.

— Как — не знаешь? А кому же знать, если не тебе?

Даце поставила посуду в шкаф и с ударением ответила:

— Когда мой посаженый отец поправится.

И подошла к книжной полке.

— Кто же у тебя посаженым-то будет?

— Председатель, — коротко отозвалась Даце, роясь в книжках.

— А-а, — протянул Брикснис. — Ну что же, солидно получается. В новую жизнь, так сказать, сам председатель тебя введет.

Эгон с ухмылкой наблюдал за Даце и курил. Его назойливый взгляд рассердил ее, и она довольно резко спросила:

— Ты что так уставился на меня, чего не видал?

Эгон выпустил густое облако дыма и развязно отозвался:

— Ты бы красила брови и ресницы — пикантней была бы.

Даце слегка покраснела, но ответила сдержанно:

— Проживу как-нибудь и так.