– Чего ты хочешь?

Сольвейг, встрепенувшись, нарисовала в воздухе знак вопроса. Поземка, вздохнув, покачала головой. Она была безволосой, но прозрачность ветреного тела сглаживала ее диковинный вид. И если речь метелиц лилась гладкой рекой, вьюги больше плакали, чем говорили, пересмешницы роняли украденные у других слова, то голос поземок-скиталиц был словно выдох – нежный и едва слышимый.

– На вопросы не мне отвечать, – прошептал дух зимы. – Просьбу твою исполнить я не сумею. Могу лишь что-то подарить – то, что потрогать можно. Еду… предмет…

Сольвейг вздохнула. Значит, вопрос о Летте придется отложить.

На всем белом свете существовала лишь одна вещь, способная хоть немного приглушить ее тоску по сестре. Она с улыбкой склонила голову набок, выставила руку, сжав ее в кулак, и провела невидимым смычком по запястью.

– Скрипка, – разгадав ее знаки, рассмеялась Хильда. – Эта чудная сирена хочет скрипку.

Поземка-скиталица вряд ли знала, что такое скрипка. Ни слова ни говоря, она исчезла – наверняка торопилась узнать от сестер, что это значит.

Их молчаливая работа продолжалась: никто из швей похвастаться особой словоохотливостью не мог. Оживленность Дагни после откровенного рассказа Хильды испарилась – даже превращенный в сладкий сок снег не помог. Сольвейг понимала ее настроение. Оттого так тяжело было гнать от себя пропитанные горечью мысли, что швеям она ничем не может помочь. Теперь она в одной упряжке с ними: со снежным полотном на коленях, с зачарованной иголкой в руках и полным неопределенности будущим. И где-то между всем этим колкими льдинками рассыпался страх.

Сольвейг приказала себе сосредоточиться на рисунке, который она выкладывала по подолу широкой снежной юбки. С помощью ягод и хвоинок она изображала танцующих на снегу людей. Получалось красочно и очень необычно.

Отлаженные, выверенные движения рук прервало появление поземки-скиталицы. В руках дочь Хозяина Зимы держала скрипку, красивей которой Сольвейг и представить себе не могла. Скрипка была хрустальной, с тончайшими струнами – то ли из ледяных нитей, то ли из лунного света, то ли из зачарованного серебра.

Изумленная, Сольвейг потянулась навстречу хрустально-ледяному чуду. Взяла скрипку в руки – бережно, будто была огнем, и боялась, что от ее прикосновения та растает. Поземка-скиталица не стала дожидаться, пока Сольвейг, очнувшись, сыграет. Вечная странница, она вряд ли была поклонницей игры на музыкальных инструментах. На ледяную сирену поземка смотрела так, будто мысленно вопрошала: и что ты в этих скрипках нашла?

А Сольвейг целой жизни бы не хватило, чтобы объяснить. Есть чувства, которые словами не измеришь.

Она с тоской взглянула на лежащий на полу отрез снега с выложенным на нем узором, перевела взгляд на скрипку… «Сначала дошью платье. Только трону струны – и не удержусь, чтобы не сыграть». Пальцы ломило, в них просыпался какой-то зуд – фантомная боль, кажется, старая целительница Магнхиль это так называла. Пальцам Сольвейг все это время не хватало скрипки, будто та была частью ее существа.

Убедив себя сначала закончить наряд, она со вздохом положила на пол скрипку. Шить второпях не позволяла гордость – мама учила ее все, за что Сольвейг ни возьмется, делать на совесть. И платья она сошьет такие, чтобы радовалась мамина душа, что плескалась сейчас в Фениксовом море, плавала с огненными саламандрами наперегонки.

Сольвейг не сумела защитить родную сестру, обманула ожидания всей семьи Иверсен, потеряла единственное свое достояние – голос сирены, и так и не спела самую главную в своей жизни – целительную, чудодейственную Песнь. У нее так мало поводов заставить маму гордиться… Незачем лишать себя еще одного.

Внешне оставаясь хладнокровной (как и положено ледяной сирене), а изнутри сгорая от нетерпения, Сольвейг дошила наряд. Тут же вскочив, нетерпеливо потянулась к скрипке. Хильда понимающе усмехнулась и, готовая слушать, отложила в сторону свое шитье. Хмурая Дагни и бровью не повела. Она продолжала корпеть над строчкой, которая все никак не удавалась, распарывая ее и прокладывая снова.

Сольвейг заиграла – привычно и легко, будто не расставалась со скрипкой ни на мгновение. Мелодия подхватила ее и понесла по волнам, стирая печаль и тревогу. Тоска в груди – ощерившийся зверь, волком воющий на луну ночами, – и та присмирела. Сольвейг прикрыла глаза, ощущая себя созданием вне времени и пространства. Подхваченной ветром сосновой иголкой.

Самим, затерявшимся в горных пиках, ветром.

Она опустила скрипку. Хильда, забывшись, промокнула уголки глаз лежащим на коленях снежным нарядом.

– Как ты это делаешь? – заворожено спросила Дагни.

Сольвейг приблизила указательный и большой палец друг к другу, оставив между ними небольшое пространство. Показала на себя и быстро изобразила игру на скрипке.

Дагни долго хмурилась, пытаясь разгадать ее тайнопись. Помогла как всегда проницательная Хильда.

– Говорит, с детства этому училась.

– Я не про скрипку. Как ты заставляешь снег кружить?

Настала очередь Сольвейг недоуменно хмурить брови. Дагни поняла, что ответа от нее не дождется, и взволнованно повернулась к Хильде.

– Снег кружился, когда она играла. Ты видела?

– Показалось, наверное, – недоверчиво протянула пожилая швея.

Уперев руки в бока, Дагни упрямо воскликнула:

– Нет, не показалось! Он кружился – там, за окном.

– Он всегда там кружится. Белая Невеста часто танцует у Полярной Звезды.

– И в комнате кружился, – не сдавалась Дагни. – И полотно на коленях подрагивало, я строчку провести не могла! – Повернувшись к Сольвейг, она требовательно сказала: – Сыграй еще!

– Эй, придержи снежногривов, – добродушно рассмеялась Хильда. – Может, она не хочет играть.

Сольвейг хотела. Всегда хотела. В этом и прелесть страсти, в которую ныряешь с головой, которой готов посвящать каждую свободную минуту, без устали и без оправданий. Ее бы воля – она бы и во сне играла. А еще лучше – вместо сна.

Да и слова Дагни ее заинтересовали – с чего бы юной швее выдумывать подобные небылицы? Сольвейг положила скрипку на плечо и снова заиграла. Отрез инеевого кружева, который она собиралась пристрочить к горловине, вдруг потянулся навстречу ей. Он и впрямь мягко извивался, словно танцуя – подобно потревоженной ветром ленточке, привязанной к дереву детворой.

Сольвейг, беззвучно вскрикнув, резко оборвала мелодию и прижала пальцы ко рту. Струна неприятно, фальшиво скрипнула, и лента кружев распласталась на полу. Она решила бы, что ей померещилось, вот только округленные глаза Хильды и торжество на лице Дагни говорили сами за себя. Последней не хватало только фразы: «Я же говорила».

– Я же говорила! – воскликнула она с явным осуждением. – Что за глупая привычка у взрослых – не верить детям.

Вряд ли фраза относилась к Сольвейг – разница в годах между ними не так уж и велика. Хильде же было не до упреков юной швеи.

– Не говори об этом никому из духов зимы, – приглушенным строгим голосом сказала она ледяной сирене. – Не показывай.

Сольвейг, ошеломленная, только кивнула.

День клонился к закату. Впорхнувшие в комнату сестры-метелицы забрали платья. Поморщились, держа в руках не слишком умелое, но старательное шитье Дагни. Сольвейг подумала с долей облегчения: девчушку не станут задерживать в Полярной Звезде. Получив обещанную награду, она навсегда вернется в мир людей. Взяв в руки Хильдин наряд, удовлетворенно кивнули и восхищенно поцокали над пестрым платьем ледяной сирены. Сольвейг подарила им лишь вымученную улыбку.

– Зачем вам столько нарядов? – устало вздохнула Дагни, разглядывая пальцы, покрасневшие от холода и исколотые зачарованной иглой.

Один из нарядов она безнадежно испортила выступившей на указательном пальце каплей крови. Однако дочери Хозяина Зимы, вопреки ожиданиям Сольвейг, не разозлились. Вероятно, им ничего не стоило соткать новые снежные полотна.

– Скоро начнется Северное Сияние, – загадочно проговорила метелица.