Эскилль оторопел. Не на такой ответ он рассчитывал.

– Уж простите, но те люди, что верят в существование некоей магии, сосредоточенной в середине Ледяного Венца, не кажутся мне безумцами.

На лице охотника появилась странная улыбка, которая ничего общего с весельем не имела.

– Поверь мне, юноша, у безумия разные оттенки. Ты можешь жить с человеком, не зная, как глубоко оно пустило в нем корни.

Толика сумасшествия Эскиллю чудилась сейчас в самом Бьерке. К счастью, странная гримаса на его лице сменилась куда более ожидаемой от закаленного охотника бесстрастностью.

Эскилль, которому и так непросто было решиться на эту встречу, попытался его переубедить. Торопливо выплескивая слова, все твердил о том, как важно найти Сердцевину. Если его теория ошибочна, как важно найти, откуда именно на свет выползают исчадия льда. Но Бьерке практически выставил его за дверь тяжелым взглядом и словами о необходимости приглядывать за больной женой. Напоследок охотник процедил, чтобы Эскилль держался как можно дальше от Ледяного Венца, и захлопнул перед его носом дверь.

Эскилль хмуро блуждал по Атриви-Норд. Итог долгожданной встречи сбил его с толку. Грубоватый тон Бьерке и его явное желание поскорей избавиться от гостя оправдывало лишь беспокойство за смертельно больную жену. И то лишь отчасти: получив от знаменитого охотника заветную информацию о Сердцевине, Эскилль больше не стал бы ему докучать. Да и в дом Бьерке его привело вовсе не любопытство.

Он остановился прямо посреди улицы с Чашами Феникса на вершине изгороди – установленными через равные промежутки каменными сосудами с огнем. Благодаря им, исчадиям льда не подобраться к горожанам, чтобы не превратиться в серебристый пепел. А вот духов зимы огнем так легко не отпугнуть и не уничтожить. Вот почему они, питаемые самим Хозяином Зимы, порой подбираются так близко к людям. Вот почему приходится оставлять на стенах отпугивающие знаки-обереги, вырезать их на вдетых в шнурки камнях и обвешиваться ими.

Эскилля ошеломила пришедшая в голову мысль. Что, если болезнь Ранвайг – это результат блужданий ее мужа по владениям Хозяина Зимы? Что, если из Ледяного Венца Бьерке принес его проклятие? Тогда становилось ясно, отчего он открестился от слов насчет Сердцевины – чтобы никто другой не вздумал ее искать.

Решимость отправиться в самое сердце снежной пустоши с венчающей ее стеклянной короной в Эскилле не угасла. Но путешествие им и без того предстояло опасное. О не самой теплой беседе с Бьерке и его собственных соображениях Аларике стоило рассказать.

Эскилль сам не знал, как оказался у родительского дома, порог которого он не переступал уже несколько лет. Стоял у фонарного столба, глядя на окно третьего этажа. Там раньше была его комната – просторная, светлая, полная воспоминаний.

После того, как сгорел их прежний особняк, Эскилль недолго пробыл в этом. Не выдержав царящей в доме тяжелой атмосферы страха и отчуждения, он, десятилетний мальчуган, перебрался жить в казармы. Кажется, тогда с облегчением вздохнули все. Так действительно было лучше для каждого из них.

Но даже понимая это, ночами Эскилль все равно ворочался на каменной кровати, не в силах прогнать бессонницу. Бессонницу, порожденную бесконечной вереницей мыслей, какой была бы его жизнь, будь он… нормальным.

Само его рождение было омрачено чужой смертью. У Хадды и Улафа Анскелланов должно было родиться два сына с огненной магией в крови. А родился один, и огня в нем было слишком много.

Когда Анскелланы обратились к шаманке, чтобы понять, что произошло, духи сказали ей, что брат Эскилля должен был стать единственным в своем роде – серафимом, родившимся с собственным Пламенем внутри. Такое случалось лишь с первородными серафимами Пепельного побережья.

По закону преемственности дара Эскилль и его неназванный брат должны были «выпить огонь» из родителей. По одному Пламени на каждого из братьев. Случись так, в сердце брата Эскилля оказалось бы столько огня, сколько не было ни у кого из живущих. Это сделало бы его самым сильным из серафимов.

Но он забрал себе Пламя обоих родителей.

Это его, еще в утробе матери, и сгубило. Все пламя брата досталось Эскиллю. И по какой-то причине, которую он не понимал до сих пор, он… выжил. Эскилля ужасала мысль, что он забрал дар, предназначавшийся другому, и взял его, как падальщик, с мертвого тела. Пусть даже случившееся никак не зависело от него самого…

В нем жило три огненных дара, три Пламени трех разных людей. Больше, чем могло вместить хрупкое человеческое тело.

Разумеется, подобная аномалия не могла пройти для него бесследно. Все началось, когда ему было пять. Случалось, что ложка, которую Эскилль держал за обедом, раскалялась докрасна. Однажды загорелась алая мантия отца – главный атрибут капитана Огненной стражи. А сколько раз в руках загорались книги, не счесть.

Поначалу редкие, эти вспышки учащались с каждым годом. И огонь в нем становился все сильней.

Они не сразу нашли мастера-артефактора, способного превратить обычную кожаную броню в своеобразный защитный панцирь, что сдерживал Пламя Эскилля внутри. Да, бронники уже давно создавали броню специально для огненных серафимов (они называли ее «коконом»)... но не для серафимов с Пламенем из трех сердец.

Потому первое время Эскиллю приходилось контролировать каждое прикосновение, каждый свой жест, любое, самое элементарное движение. Это сводило его с ума.

Улаф Анскеллан никогда не ругал сына за неконтролируемые вспышки дара, но его взгляд – тяжелый, холодный, словно пригвождающий к месту, говорил сам за себя. Уж лучше бы он кричал.

Наверное, каждый раз, когда случались подобные… инциденты, капитан думал, что тот, другой, неродившийся сын так бы его не подвел.

Эскилль и сам часто размышлял, как повернулась бы его жизнь, не надели капризная судьба его брата собственным Пламенем и Пламенем обоих родителей. Его мать не потеряла бы ребенка, и образовавшуюся пустоту в ее сердце не заняла бы вечная печаль. У Эскилля был бы брат-серафим, с которым он стоял бы плечом к плечу на поле боя. У них обоих была бы любящая семья, а не ее призрачный, искаженный отголосок. И огня в их венах оказалось бы ровно столько, чтобы сражаться с исчадиями льда, не причиняя людям боли.

Порой тоска Эскилля становилась настолько невыносимой, что он мысленно обращался к брату, которого у него не было и быть уже не могло. Призрачный близнец, невидимый никому из живущих, он шел рядом с ним. А иногда представлял, что его тень – это и есть его брат, которому так и не дали имя.

Эскилль вздрогнул, когда входная дверь дома Анскелланов распахнулась. Темноволосая женщина с неулыбчивым усталым лицом вышла на крыльцо. Плечи укутаны в дорогие меха, на изящных руках – длинные кожаные перчатки. Эскилль не хотел быть увиденным и поспешно отступил в отбрасываемую домом тень.

Она прошла мимо сына, застывшего за углом – так близко, что он мог бы до нее дотянуться. Эскилль видел аккуратный профиль матери… и незаживающий шрам на ее щеке – его вечный хлыст.

Когда ему было около десяти, они поругались. Уже и не вспомнить, из-за чего – пожар словно выжег его воспоминания. Может, мать бы рассказала… если вообще заговорила бы с ним теперь. То, что другие, кто не знал о нем и половины правды, называли даром, а он сам – проклятием, обрело наивысшую силу в тот самый день. Огонь в нем достиг своего апогея.

Когда Эскилль вышел из себя, дом полыхнул как огромный факел. По счастливой случайности – наверное, вселенная пыталась соблюсти баланс – рядом оказалась ледяная сирена Фрейдис. Та самая, чья душа сейчас вместе с душой сына парила в огненных водах Фениксова моря в ожидании перерождения.

Песнью сирен Фрейдис заморозила пламя, превратив его в застывшую лаву. Подоспевшие патрульные стражи вытащили Эскилля с матерью на улицу. Он бессильно смотрел на нее, потерявшую сознание, и мучился осознанием, что не может ее даже коснуться. Ее касались чужие руки, чужие люди привезли ее в палаты крепости Огненной стражи на санях. Эскилль дежурил у постели матери, а когда она проснулась и взглянула на него…