Еще неяркие солнечные лучи осветили горы, цепью тянувшиеся вдоль побережья. Путник, идущий по мощенному камнем шоссе, все время испытывает ощущение, будто горы вот-вот обрушатся и раздавят его. Они стоят плечом к плечу, высокие, густо заросшие зеленой щетиной леса, словно скрывая от человека какую-то им одним известную тайну.

Если идти вдоль подножия гор, то видишь, как меняется их облик: чем дальше, тем все меньше и меньше становится растительности, и наконец открываются совсем голые отроги, подставившие солнцу свои черные морщинистые спины. На их склонах, ближе к вершинам, чернеют какие-то холмики, похожие на муравейники, над ними постоянно курится дым. И все темнее становится небо — в воздухе висит черная пыль, и, если ветер дует с моря, пыльная завеса становится непроницаемой, как туман. Здесь горы изрезаны гигантскими черными ступенями, отвесные их уступы ярко блестят на солнце. Громоздясь друг за другом, ступени, кажется, ведут в небо, на них натыкаешься повсюду, куда ни кинешь взгляд. В первое мгновение эта огромная неожиданная чернота ослепляет и глаз просто не различает никаких деталей. Но постепенно становятся видны черные пласты угля и люди — крохотные муравьи, копошащиеся на гигантских уступах. Если присмотреться внимательнее, можно различить даже светлые пятнышки нонов, маленькие согбенные фигурки, бегущие за вагонетками, которые цепочками движутся взад и вперед мимо кивающих ковшей экскаваторов.

Небольшой поселок у подножия гор, как и большинство других поселков в районе угольных копей, состоит из одной улицы, застроенной кирпичными кое-как сложенными бараками — длинный ряд грязных клетушек, которые компания сдает внаем рабочим. Но подобраться к этим баракам не так-то просто — они окружены со всех сторон лачугами. Рабочие по большей части живут в лачугах, построенных ими самими из всевозможного хлама: кусков ржавого листового железа, картона, досок от разбитых ящиков и старых корзин. Все эти жалкие хибары в беспорядке разбросаны по поселку, единственная улица которого в любое время года покрыта черной жижей, растекавшейся из переполненных сточных канав. В этот час все взрослое население поселка работает на карьерах, на улице же можно встретить лишь стариков да стайки детей.

Рабочие-китайцы живут и держатся особняком. С виду их лачуги ничем не отличаются от остальных, но, если заглянуть внутрь, сразу становится ясно, что здесь живут совсем по-иному: деревянные кровати, москитники, алтари, оклеенные дешевой красной бумагой, и очаги, сложенные из глины, — все-все не такое, как у вьетнамцев.

Дети, и вьетнамские и китайские, целыми днями играют у сточных канав, пускают кораблики. Всем им по пять-шесть лет — ребятишки постарше уже работают в угольных копях: носят уголь, подбирают угольную мелочь, а некоторые уже толкают вагонетки наравне со взрослыми.

Кораблики мастерили из листьев, и они плыли, покачиваясь, по черной воде, а дети громко смеялись и кричали, не замечая ни смрада, ни грязи.

— Ва-а-ан! Ваш петух с оторванным хвостом подрался с петухом Ти!

— Бежим смотреть, как они дерутся!

И полтора десятка мальчишек и девчонок с головы до ног в угольной пыли гурьбой помчались смотреть петушиный бой. Кольцом окружив двух взъерошенных птиц, они с нетерпением ожидали начала поединка.

— Ван, к вам кто-то пришел!

Ван обернулся. Перед дверью их дома стояла женщина с узлом под мышкой. А, это Шау! Малыш вспомнил наказ отца и побежал домой.

— Здравствуйте, тетя Шау!

— Это ты, Ван! А папа на работе? Кто дома?

— Мама дома. Входите, тетя!

Куен, улыбнувшись, взяла малыша за руку и вошла в лачугу.

Ночь. На перегоне от Уонгби до Вангзаня последняя цепочка пустых вагонеток устало ползет по узкой извилистой колее, теряющейся в темноте среди холмов. Старенький паровозик вдруг замедляет ход на повороте и почти останавливается. Из окошка сбоку высовывается машинист и, внимательно оглядевшись, оборачивается к стоящей за его спиной женщине:

— Здесь можно сойти!

— Запомните, четырнадцатого!

— Будьте осторожнее, Шау, на дорогах стало что-то неспокойно.

Женщина повесила на плечо узел и начала быстро спускаться по железной лестнице, крепко держась за поручни.

— Смотри не оступись! — поглядывая сверху, предупредил машинист.

Женщина исчезла в темноте. Паровоз засвистел и стал набирать скорость.

Среди нагретых солнцем, покрытых пушистым родомиртом холмов стоит огромный вековой баньян, в его ветвях, как в лесу, прячутся и голосят многочисленные пичуги. Мужчина в замасленной кепке сидит у его корней, он внимательно смотрит в сторону ручья.

Вот на берегу ручья мелькнула и скрылась за кустами женская фигура. Через минуту она снова появилась уже в нескольких шагах от дерева. Мужчина поднялся с земли, быстро огляделся и шагнул ей навстречу. Они поздоровались и сели под деревом.

— Ну, Шау, принесла что-нибудь?

— Принесла, и довольно много. Вот тебе «Знамя освобождения», вот «За спасение Родины», а это журнал «Коммунист». Надеюсь, теперь вы будете довольны!

— Смотри, как хорошо стали издавать наши газеты!

— Скажи своим, чтобы прочитали в «Знамени» статью о положении рабочих. Ты что так похудел? И почему такой бледный?

— А ты разве не слышала, какую песню сложили про наши места? «Кто ушел на Уонгби и Вангзань, простись с румянцем, зеленым станешь!» Я, по правде говоря, думал, уже не поднимусь. Лихорадка замучила… У нас здесь многие страдают от нее. В моем бараке каждый день кто-нибудь помирает. Вода здесь ядовитая, от нее и болезнь.

— Не знаю, как вода, а только, как поднимешься к вам, да обступят тебя со всех сторон горы, такое чувство, будто все ходы отрезаны и ты в тупике, кажется, вовек отсюда не выберешься!

— Это верно! Отсюда только смерть вызволит, иначе никак не убежишь. — Он порылся в кармане брюк и вынул несколько кусочков цинка различной формы: круглые, квадратные и шестиугольные. — Знаешь, что это? Горняцкие деньги! У нас в Вангзане ввели. И с деньгами убежишь, а все равно подохнешь с голоду. «Кто ушел на Уонгби и Вангзань, вернется гол как сокол»… Это уж точно! Твоя жизнь здесь — собственность хозяев и надсмотрщиков, которые служат у них. Все, начиная от бараков, инструмента и кончая чашкой риса, ради которой ты работаешь, — все сдается внаем и все принадлежит компании, даже церкви, куда ходят католики. Если кто-то помирает, то и гробы сдаются внаем. У гробов этих есть дверка в торце. Донесут покойника до могилы, дверцу откроют и вывалят беднягу в яму. Покойника зароют, а гроб обратно унесут и сдадут — для следующего. Пусть будут прокляты их предки! Тех, кто умер, они сразу не списывают, подрядчик еще долго за них деньги у компании зажиливает…

— Ты живешь все там же, в бараке у подрядчика Нги?

— Да. Как американцы начали бомбить Кыаонг и Хонгай, японцы стали бояться подходить за углем, выработку уменьшили, многих рабочих поувольняли. У меня, правда, положение пока прочное, я здесь за четверых, а то и за пятерых работаю: чиню паровые молоты, вагонетки, вентиляцию, чуть что поломается, все ко мне, да еще и за склад тоже я отвечаю. Сейчас они забрали в свои руки продуктовые карточки и, если захотят, прикажут прекратить выдачу продуктов — тогда рабочему неминуемо с голоду помирать. Это, конечно, очень тормозит движение. Многие здесь сочувствуют нам, но боятся голода. Сейчас нам очень нужна партийная литература. Я вот приготовил здесь письмо, передай его Ле, и как можно быстрее. А это пакет взрывчатки.

— Ладно, я пошла. Помни, Ман, двадцатого.

— Обожди. Есть у вас там что-нибудь интересное?

— У нас говорили, будто в Европе скоро должны открыть второй фронт, немецкие фашисты фактически проиграли войну. Красная Армия полностью освободила советскую землю и теперь ведет бои на территории Восточной Европы. В освобожденных странах вспыхивают восстания, власть переходит в руки народа. Ну а здесь, у нас, японцы потерпели серьезное поражение на Тихом океане, между ними и французами идет отчаянная грызня.