Сердца людей испуганно забились:
Два солнца вдруг на небе появились.
Лучи весь мир с двойною силой жгли,
Поднялся дым от выжженной земли.
И высохли источники и реки,
Как будто влаги не было вовеки,
И на ныхасе, в горе и печали,
Голодные смеяться перестали.
Казалось, все забыли об оружье,
О битвах славных и о кувдах дружных.
Испытывавший бедствие народ
Сам перерезал и поел свой скот.
В селеньях ни одной овцы не стало,
И опустели людные кварталы.
И лишь в горах, где громыхали льдины,
Один табун остался лошадиный.
И черная корова Урызмага
С тем табуном паслась в крутых оврагах.
Созырко славный средь отвесных скал
Последний скот в тени оберегал.
В одном квартале парни приуныли,
Жестокий голод выдержать не в силах.
Один голодный говорит другому:
«Кто нам мешает увести корову?»
Другой ответил: «Славная затея,
Но выполнить ее мы не сумеем.
Созырко, видно, дружит не с глупцами,
И вот завел он обруч с бубенцами.
И, как ни жаль, клянусь своею кровью,
Но этот обруч — на ногах коровьих.
Мы лишь тогда Созырко проведем,
Когда уснет он ночью крепким сном».
Сырдон подслушал этот разговор,
С ныхаса тихо он ушел, как вор.
И вот хитрец побрел тропинкой горной,
Чтоб выполнить свой замысел проворно.
С собой в дорогу мула взял Сырдон,
А для чего, об этом знал лишь он.
Пробрался он к пещере незаметно,
Нашел Созыра обруч он заветный.
Густою грязью бубенцы набил.
Так хитрого хитрец перехитрил.
Потом спокойно, в ожиданье мглы
Он спрятался за выступом скалы.
Пришел Созырко на ночной привал,
Табун в пещеру, как всегда, загнал,
Себе постель из сена приготовил,
А обруч привязал к ногам коровьим.
Лишь пастуха сковал глубокий сон,
Как перед ним уже предстал Сырдон.
И, не нарушив сон его здоровый,
Сырдон тихонько отвязал корову
И тут же ловко на ее копыта
Надел с подстилкой травяной арчиты,
А мула, приведенного с собой,
К ноге Созырко привязал травой.
И, тихо обойдя весь горный склон,
В село пробрался незаметно он.
А дома тайно, под ночным покровом,
Зарезал уведенную корову
И, чтоб едою сытной насладиться,
В котле поставил на огонь вариться.
А между тем голодная ватага
Парней, забывших доблесть и отвагу,
К пещере кралась в тишине ночной,
Чтоб замысел исполнить воровской.
Вот и пришли и, как лесные звери,
Обнюхали все уголки в пещере.
Мул длинноухий тер о стену спину.
И отвязали молодцы скотину.
Как будто покровительствуя краже,
Бубенчики не шевельнулись даже.
Покончив с воровством, ночные воры
В лесу дремучем очутились скоро.
И вот у разожженного костра
Попировать собрались до утра.
Но мула опознавши лишь сейчас,
Все поняли. В них злоба поднялась.
Не знали, что и делать, а пока
Намяли мулу бедному бока.
Кляня свое ночное приключенье,
Голодными отправились в селенье.
Печальные сидели на ныхасе
И вспоминали свой поход злосчастный.
Созыр в тревоге прибежал. Кричал он:
«Друзья, корова в эту ночь пропала.
Как мне сказать об этом Урызмагу?
Как честь свою спасти мне и отвагу?»
Сырдон сказал: «Завидую я очень
Тому, кто овладел скотиной ночью.
Тот молодец, который взял корову,
Шашлык нажарил из добра чужого
И, примостившись где-то на закуте,
Теперь, наверно, жирный ус свой крутит»
Лишь он закончил, в это же мгновенье
У пастуха закралось подозренье.
По запаху, по салу на руках,
По хитрой речи и огню в глазах
Созырко понял, злобою пронзен,
Что вор — один, и этот вор — Сырдон.
И, воровским поступком оскорбленный,
Хотел тотчас напасть на дом Сырдона.
Но тут он вспомнил, что хитрец лукавый
Скрывал свой дом от правых и неправых.
Печальный, злой, с поникшей головой
Побрел Созырко горною тропой.
Вдруг он увидел, побледнев от злости,
Что пес Сырдона разгрызает кости.
Сообразив, что час настал желанный,
Собаку быстро он поймал арканом,
Веревкою он ногу обвязал
И войлочною плетью отхлестал.
Собака бросилась бежать, ворча,
Обвязанную ногу волоча.
Созырко шел за нею неуклонно,
И так дошел он до дому Сырдона.
Но лишь обидчика она узнала,
Как огрызнулась, злобно зарычала
И на пороге сторожем легла.
Нарт лук схватил — задела пса стрела.
И пес Сырдона, как избитый вор,
С протяжным лаем кинулся во двор.
Тогда вошел Созырко смело в дом,
Чтоб посмотреть, что происходит в нем.
Увидел он едою увлеченных
Трех сыновей лукавого Сырдона.
Пред мальчиками стол стоял простой,
А на столе — котел полупустой.
Тогда Созырко дверь прикрыл безмолвно
И мясо вынул из котла проворно.
А трех детей злосчастного Сырдона
Он изрубил мечом ожесточенно.
Кусками тел мешок набил он туго
И, завязав, забросил в дальний угол.
А мясо в шкуру завернул воловью
И дом покинул, обагренный кровью.
Сырдон же радостно домой шагал
И о проделке ловкой вспоминал.
Но дом его еще не так был близок,
Когда он был смущен собачьим визгом.
При свете дня иль в беспросветном мраке
Всегда тревожен визг и лай собаки.
И вот тропой давным-давно знакомой,
Как зверь к берлоге, кинулся он к дому
И, очутившись на своем пороге,
Застыл у двери в горестной тревоге.
Он не услышал ни возни, ни пенья
Своих мальчишек резвых, как олени.
«Чтоб вы пропали, — буркнул он ворчливо, —
Как без присмотра бросить дом могли вы?»
Вошел он в дом, искал детей напрасно,
Но вот решил он подкрепиться мясом.
Взял фыдис он и опустил в котел,
Но даже кости мелкой не нашел.
Пар, что вздымался над очажной цепью,
Дразнил его, и он сказал свирепо:
«О, чтоб шататься вечно вам без крова!
Как вы могли одни сожрать корову?»
Но, в угол заглянувши на мгновенье,
Остановился он в оцепененье.
Заметил он мешок от крови красный,
Все понял сразу нарт Сырдон несчастный.
И выпал фыдис из разжатых рук,
Вмиг исказилось все лицо от мук.
Сырдон собрал куски трех мертвых тел,
В последний раз на них он посмотрел.
Очажный камень стал плитой могилы,
Детей своих под камнем схоронил он.
Но одного из сыновей десницу
Себе оставил, чтоб всю жизнь томиться
За то, что сам обрек детей на гибель.
И на деснице мертвой, на изгибе,
От кости лучевой до плечевой,
Из кос покойной матери родной
Он натянул двенадцать волосков.
И был фандыр излюбленный готов,
Фандыр из кости собственного сына,
Где струны — материнские седины.
И в первый раз во всем огромном мире
Над трупами сыграл он на фандыре.
И полилася песнь его живая,
Отцовское мученье изливая.
Растрогал так он нартовские души,
Что вся окрестность пенье стала слушать.
Всю глубину своей безмерной боли
Он отдал ветру и родному полю.
От боли той, из сердца исходящей,
Заплакали и звери в темной чаще.
Не знал Сырдон, как хист погибшим справить,
И он решил их песнею прославить.
Но вот Сырдон, оплакивая горе,
Покинул дом, и на ныхасе вскоре
Он заиграл на горестном фандыре
И так запел, как не певали в мире.
Кто не был в сердце хоть однажды ранен,
Тот не поймет сердечного терзанья.
И слушала земля его с тоскою,
Роняло слезы небо голубое,
На ветках птицы смолкли от печали,
И на цветах уж пчелы не жужжали.
И плакали, забывши все на свете,
Мужья и жены, юноши и дети.
И, истомившись от своих страданий,
Поняв значенье тяжких испытаний,
Сказали нарты бедному Сырдону:
«До нас дошли твои глухие стоны,
Ты наш по крови, и во имя мира
Будь вечно с нами со своим фандыром!
Ты изобрел фандыр, рожденный мукой,
Пусть внемлет мир его волшебным звукам!
Ты весь народ потряс своим страданьем,
Живи средь нас, будь нашим упованьем!
За наши боли ты скорбишь душой,
Где ж быть тебе, как не в семье большой».
В народной памяти навек осталось
Сырдона имя, пробуждая жалость.
И вот с тех пор известна стала в мире
Игра Сырдона на его фандыре.
