Он вырос, посещая церковь. Не страстно, но послушно. Каждое воскресенье он бесплодно пытался уместить свои быстро вытягивающиеся конечности на слишком тонкой деревянной скамье. Голова опущена, Библия открыта, пуговицы на клетчатой рубашке застегнуты так близко к горлу, что он был уверен: бабушка хотела задушить его. Он открывал рот вместе с остальными прихожанами, когда они пели гимны. Упираясь локтем в бабушкин бок, он бормотал слова доксологии:

– Слава Ему, слава Ему, слава Ему, слава Ему, слава Ему, Иисус, благословенный Спаситель, Он достоин хвалы.

Иногда – после несчастного случая, – когда прихожане склоняли головы для молитвы, ему казалось, что он видит, как за кафедрой двигаются большие стеклянные иконы. Капли крови. Шелест одеяний. Как его манил чей-то палец. Это было лишь краем глаза. Это был лишь обман света.

И все равно его знобило.

Его никогда не искушали те вещи, которые искушали Ричарда Уайтхолла. Обмануть смерть, направить в нужное русло то, чему нет названия.

– Играешь с дьяволом, – говорила его бабушка. Она перекрестилась бы и заставила его произнести покаяние. Она бы грела ему миску супа и снова рассказывала, как Христос провел сорок дней и сорок ночей в пустыне.

Он поставил все, что у него было, на шанс получить обучение в футбольной школе. Но потом произошел несчастный случай. Скауты перестали звонить. Счета за лечение стали накапливаться. Его бабушка стала забывать о мелочах. Она оставляла конфорки на плите зажженными. Она позволила дому наполниться дымом. И вот он записался на вступительные испытания в день, когда ему исполнилось семнадцать. Если бы не травма, сказал его проктор, его могли бы записать в профессионалы.

Он был чертовски хорошим защитником.

Вместо этого его письменная работа, его когнитивный экзамен – все это привело его в Годбоул. Чудо, назвал его Уайтхолл, восхищенный его способностью видеть движение дверей краем глаза. Только мельком. Совсем немного. Когда он шагнул через разрыв во времени и пространстве, он почувствовал удар всем спинным мозгом. Хруст костей. Скрежет зубов. А потом все закончилось.

Это была всего лишь бесплатная экскурсия. Он не хотел играть с оккультизмом. Но потом его бабушка забыла его имя на обеде в День благодарения. Через некоторое время после этого позвонила его сестра и сказала, что нашла ее стоящей у гавани на снегу в начале декабря, ноги босые, ночная рубашка расстегнута.

Врачи сказали им, что это неизлечимо. Просто часть старения. Но у Уайтхолла было средство.

Эрик не хотел смотреть, как кто-то умирает, он хотел лишь остановить смерть на ее пути.

Он точно не хотел врезаться в машину Колтона Прайса. Но он превысил скорость, ехал так быстро, как только мог, и колеса потеряли сцепление с дорогой, когда он свернул на узкую улицу, ведущую к дому семьи Прайс. Заносясь, он изо всех сил пытался затормозить. Он нажимал и отпускал. Нажимал и отпускал. Он дал колесу возможность повернуться. Он вырос в бостонских зимах и знал, как вести себя в непогоду.

Но он все равно врезался в BMW Колтона.

– Она умерла, не так ли? – спросил Прайс, его дыхание затуманило переднее пассажирское стекло. Они были на Сторроу. Мчались сквозь пробки. – Твоя бабушка.

Эрик подавил комок в горле и свернул на указанный поворот. Что-то в передней части его машины дребезжало – возможно, бампер – и тащилось по дороге в искрах и прыжках. Кремень о камень.

– Да, – сказал он.

– Когда?

– Вчера утром.

– Мы были так близко. – Прайс уставился вдаль, кровь отхлынула от его лица.

– В том-то и дело, – сказал Эрик, меняя полосу движения. – Я не думаю, что мы были.

Между сиденьями показалась вспышка рыжих кудрей.

– Что произойдет? – спросила Маккензи Беккет. – С Лейн?

– Тебе стоит присесть, Маккензи, – отозвалась сзади Адья Давуд. – Эта машина уже попала в одну аварию сегодня. Сейчас она едва ли безопасна на дороге.

– Я не умру в автокатастрофе. – Яркие глаза Маккензи встретились с глазами Эрика в зеркале заднего вида.

– Лейн, – сказала она, делая акцент. – Говори.

– Годбоул – это прикрытие, – объяснил Эрик. – Все это. Записи. Наблюдения. Вся работа, которую вы проделали и будете делать. Это просто подмена тезиса. Прикрытие.

– Для чего? – спросила Адья. Ряды деревьев за окном бежали мимо в холодных, кристально темных полосах. Это напомнило Эрику шумное рождественское утро, когда он заваливался на сестру, чтобы первым спуститься по лестнице. Сонные поездки на машине в церковь, задние стекла минивэна все еще покрыты ледяной коркой.

Татуировка на его руке болела еще несколько недель после того, как он дал обещание. Его бабушка не скрывала своего неодобрения. К тому времени ее перевезли в дом престарелых, и память у нее была в основном обрывочная. Но она все еще помнила главные постулаты веры, которые так старалась привить своим внукам. Она взяла его за ухо, мозоли на ее пальцах затвердели от десятилетий использования мыла для посуды и моющих средств. Ее маленькая ручка согнула его пополам.

– Латынь – это язык дьявола, Эрик Карсон Хейс. Что я тебе говорила о дьяволе?

– Уайтхолл гонится за бессмертием, – сказал Прайс, когда Эрик замолчал.

– Что ему нужно от Лейн? – Маккензи оставалась зажатой между двумя передними сиденьями, ногти впились в подголовник Эрика.

– Лейн сумела сделать то, что не смогли все остальные, – объяснил Эрик, когда Прайс, казалось, решил ничего не говорить. Он откинул голову назад к подголовнику своего сиденья, его глаза были закрыты. Рана вдоль края рта покраснела за те дни, что Эрик видел его в последний раз. Микер сделал это – зашел слишком далеко. Бил чересчур сильно. Прайс выдержал удары не дрогнув, его глаза были холодными, черными и другими. У Эрика заныло в животе. Он крепче сжал руль и сказал:

– Она дала Уайтхоллу его лекарство.

– Лекарство?

– Да, ну знаешь, – сказал он. – От смерти.

– Это не обычная простуда. – В голосе Адьи звучало отвращение.

Прайс не открыл глаза.

– И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь более Того, Кто может и душу, и тело погубить в геенне.

Последовало молчание. Эрик свернул на ближайшем повороте, мигалка щелкала по машине слишком громким стаккато. Прайс добавил:

– Новый Завет, Матфей, глава десятая, стих двадцать восьмой. Привязанность Уайтхолла. Он уже много лет называет себя Апостолом.

– У меня от этого мурашки по коже, – сказала Адья. – На случай, если кому-то интересно. А что доктор Уайтхолл будет делать с Лейн?

Эрик затормозил и остановился, когда свет впереди перешел с желтого на красный. Медсестра по телефону сказала ему, что его бабушка умерла во сне. Глаза закрыты, на лице улыбка. Его одноккурсники умирали крича.

Разорванные на части тем зверем, за которого они цеплялись в темноте. Он не понимал, как это может быть лучшей альтернативой. Эрик сказал:

– Он хочет выяснить, как Лейн сумела успешно адаптироваться к бессмертию, когда все остальные потерпели неудачу.

– Прайс, – внезапно сказала Маккензи, – опусти стекло.

– Ты выглядишь так, будто тебя сейчас вырвет, – добавила Адья.

Прайс сидел, словно высеченный из камня, его челюсть была стиснута, взгляд устремлен вперед. Когда он не двинулся, Эрик сделал это за него, опустив стекло до тех пор, пока в образовавшуюся щель не ворвался ветер, обдав его холодом. Это было неправильное решение.

Первым на них обрушился запах дыма. Он проникал в машину спиралями. Обжигал воздух, окаймленный еще тлеющими полосками крошащейся бумаги. Впереди, на площади кампуса, толпились люди. Пожарные машины выстроились вдоль дорожки, сирены мигали красными и синими, синими и красными, красными и синими огнями.

– Что за черт? – Вопрос прозвучал с заднего сиденья, от Маккензи, но это чувство отозвалось во всех машинах. Прайс распахнул дверь, он уже бежал вовсю. На дальней стороне квадрата дым поднимался в воздух огромными серыми столбами.