«Дорогая! Прости, что не могу забежать сейчас: слишком много дел. Рябцев и Руднев, видимо, ждут помощи из Ставки, от Духонина и Балуева. Схватка неизбежна, хотя Ногин и надеется на бескровную победу, как в Питере. Но как бы то ни было, народ с нами, мы победим. Поцелуй за меня Григория Маленького. Григорий Большой. Пиши мне через Гавроша».

Сбегав вниз, в буфет, Григорий получил свой и Еленин суточный паек и попросил Степашку передать жене. И выскочил из здания. Мимо Совета мчалась грузовая автомашина, в ней стояли, обнявшись, безусые юнкера и, победно поглядывая в сторону Совета, громогласно пели, — слов песни Григорий разобрать не смог, но песня была лихая и угрожающая.

Степашка побывал на Рождественском бульваре, но в комнату к Елене Анджиевне его не пустили — она спала. Вышел. С горы, к Трубной площади, грохоча, мчалась конка, и мальчишке удалось вскочить на подножку. Ему не терпелось как можно скорее попасть к Кремлю: мерещилось, что там уже идут бои и самое интересное кончится без него.

Да, юнкеров возле Кремля было много. Они расхаживали, нахально посмеиваясь и покуривая папиросы, не только около Манежа, а и в Историческом проезде, и у Никольских ворот, и возле Спасской башни. Тускло блестели составленные в козлы винтовки и карабины, угрожающе смотрели тупыми рылами пулеметы, возле памятника Минину и Пожарскому сгрудились порожние грузовики.

У Троицких ворот стояла двойная охрана: снаружи юнкера, а с внутренней стороны солдаты 56-го полка, — и те и другие настроены воинственно, готовы вот-вот броситься друг на друга. Степашка потоптался у ворот, разглядывая входящих в Кремль и идущих оттуда, провожая глазами выезжавшие автомашины. В стороне от Манежа стоял автомобиль, на котором приехали в Кремль Ногин и Ярославский, вокруг него хохотали юнкера и казаки, издеваясь над ссутулившимся у руля шофером.

В Кремль входило порядочно народа, ведь там помещались штаб украинских формирований, штаб и квартира Рябцева и Кайгородова, офицерский госпиталь, там жили монахи и попы, служащие и рабочие. Только солдат, охранявших Кремль, и арсенальской команды насчитывалось больше двух тысяч человек. Проходили и проезжали важные, сановитые тузы, капитаны и полковники, проносились на мотоциклах рябцевские связные.

И Степашка решил попытаться пробраться в Кремль под видом газетчика, посмотреть, что там. Если бы в его газетной сумке были сейчас меньшевистская «Вперед» и эсеровский «Солдат-гражданин», юнкера, наверно, легко пропустили бы его.

Он собрался бежать в экспедицию «Вперед», но из ворот, негромко разговаривая, вышли Ногин и Ярославский. Лица у обоих усталые и напряженные. Они сели в машину и уехали, провожаемые свистом и улюлюканьем, и почти следом за ними из ворот вылетел черный высокий автомобиль; в нем, откинувшись на спинку, сидело трое военных. Машина свернула вправо и помчалась к городской думе. В группе стоявших у ворот юнкеров кто-то солидно бросил:

— Полковник Рябцев отбыл на заседание Комитета общественной безопасности. Назначено на два. Ишь как большевики задержали!

Степашке удалось достать несколько десятков номеров меньшевистских и эсеровских газет, и уже через час он разгуливал по Кремлю, где раньше ему не пришлось побывать. Царь-колокол с выбитым треугольником, похожий на медный шалаш, и Царь-пушка, белые с золочеными куполами соборы и стволы старинных пушек, лежавшие у стен арсенала, и два бронированных автомобиля у входа в резиденцию Рябцева — все казалось до того интересным, что Степашка потерял ощущение времени.

У казарм, где размещались роты охранявшего Кремль полка, толпились солдаты в серых заношенных шинелях, с изможденными, усталыми и злыми лицами. Они курили, негромко переговариваясь, а когда Степашка набрался смелости и подошел вплотную, один из них, с висячими седеющими усами, оглянувшись по сторонам, негромко спросил:

— Газетками промышляешь, что ли?

Степашка кивнул:

— Ага.

— А «Социал-демократ» есть?

Эта газета у Степашки имелась всегда, и он протянул ее солдату, а когда тот стал рыться в карманах, ища двадцать копеек, он сердито махнул рукой.

— Не надо, дяденька.

— Паренек-то, видать, из наших, — внимательно и ласково разглядывая Степашку, сказал солдат. — А чего, скажи, там, снаружи, деется? Ведь мы тут словно в погребе запертые. Юнкерья будто окружают? А?

— Да, юнкеров, дядя, много. Но им вас не одолеть.

— Слов нет — мы сила. У нас вон роты да арсенальцев около батальона. Нас голой рукой не возьмешь.

— «Голой рукой»! — издевательски усмехнулся белобрысый солдат. — У Рябцева да у поручика Ровного вон они стоят, броневики. Офицерья по Кремлю сколько — не сосчитать. И у каждого револьвер, а то и гранаточек пара. А еще ежели допустят сюда юнкеров да школы прапоров — хана нам, братцы!

— Брось каркать ране времени! — оборвал кто-то из сидевших у чугунной ограды.

Вечером Степашка рассказал Григорию о своей вылазке в Кремль, о разговорах с солдатами. Но говорить им пришлось недолго: то и дело в Моссовет врывались посланцы из районов, из частей гарнизона, требовали объяснений, обвиняли в нерешительности и чуть ли не в предательстве.

И оказавшиеся в Совете члены Военно-революционного комитета устало и терпеливо объясняли, что приказ воздержаться от выступлений вызван затянувшимися переговорами с Рябцевым.

— Так он же только и ждет, чтобы ножом нам в спину пырнуть! — кричал взъерошенный потный рабочий. — Вторую Калугу хотите? Да?

— Спокойно, товарищи! — негромко уговаривал Ведерников. — Рябцев тянет с выдачей оружия из арсенала, но мы отправили в Александров за бомбами, послали в Ярославль — там на пристани обнаружено сорок тысяч винтовок. Мы не помышляем о мире с врагами революции.

Григорий ясно понимал бесполезность переговоров, тем более что в Московский комитет доставляли перехваченные телеграммы: Рябцев запрашивал Ставку о сроках прибытия в Москву казаков и артиллерии. И, несмотря на это, некоторые члены Военно-революционного комитета все еще надеялись на мирный исход.

— Вот так-то, Гаврош, — погладив Степашку по беловолосой голове, сказал, снова подходя к мальчику, Григорий. — Я убежден, что скоро нам придется сражаться на баррикадах.

— И мне?

— А как же? Ведь ты Гаврош! Ты же можешь заменить десяток разведчиков. Ты даже можешь проникнуть в тыл врага!

В эти минуты Григорий испытывал к Степашке странную, необычную нежность. Он и раньше любил милого и смышленого мальчугана, но сейчас, глядя на него, думал о крошечном, недавно родившемся человечке, который мирно посапывал в комнатке на Рождественском бульваре, покачиваясь в принесенной Агашей старенькой дешевой зыбке, — в ней когда-то спал и озорничал Степашка.

— Дядя Гриша! — Степашка посмотрел на Григория умоляющими глазами. — А можно, я останусь здесь? Может, куда-нибудь сбегать? А? Я ведь правда, как мышь, везде пролезу.

Григорий не успел ответить — чей-то голос позвал его из глубины комнаты, и, коснувшись горячей ладонью головы мальчишки, Григорий ушел.

И в эту ночь в Военно-революционном комитете и в Совете никто не спал.

Все чаще проносились по Тверской под окнами Моссовета грузовики с юнкерами; холодно поблескивали штыки, испуганно шарахались в стороны редкие прохожие. И в течение всей ночи в Совете появлялись посланные из районов: срочно просили оружия.

Уже на исходе ночи Григория свалил неодолимый сон, он задремал в крохотной комнатушке под лестницей, где над узкой, ничем не покрытой койкой уцелела многоцветная олеография: Христос с желтым венчиком над головой тоскует в Гефсиманском саду. И Григорию в полусне представлялся именно этот сад, и бескровный, мертвенный осколок луны в неправдоподобно синем небе, и синие деревья, и грузовики с юнкерами, бесшумно мчащиеся в глубине сада за стволами деревьев.

Задолго до рассвета началось заседание фракции большевиков. Но едва Скворцов-Степанов успел сказать вступительные слова, как, легко стуча каблуками по чугунным ступенькам, на третий этаж поднялась Поленька Виноградская. Большие глаза девушки тревожно блестели.