— Ничего, — утешил он Григория, когда тот замолчал. — Обживетесь, присмотритесь и, глядишь, найдете применение бушующим в вас силам. — «Бушующим» он иронически подчеркнул. — Кстати, что вы делаете в воскресенье?

Григорий пожал плечами:

— Не знаю.

— Тогда давайте-ка заглянем на одну лекцию. Совсем недавно у нас, на Васильевском острове, организовано этакое, условно говоря, культуртрегерское общество «Источник света и знания». Его воскресные лекции посещают больше всего рабочие, и интереснейшие, скажу я вам, встречаются там люди… Правда, власти предержащие стремятся ограничить деятельность подобных обществ — пуганые вороны. Но общества эти возникают повсюду. В центре, например, «Наука», его организатор некто Бонч-Бруевич, — как-нибудь я познакомлю вас с ним. В обиде не будете.

— Заранее благодарю.

— И еще одно, кстати: если вы так жаждете полезной народу деятельности, вы можете предложить обществу свои услуги. Ну, скажем, лекции по географии, по астрономии, по физике — то, что вам ближе… Я в воскресенье познакомлю вас с руководителями… Пойдете?

— Конечно! С удовольствием!

Расплатившись, они вышли на Невский, постояли, глядя в сияющую перспективу улицы, на слепящие витрины магазинов, на неторопливо текущую толпу.

Важно тыкая в тротуар инкрустированными тростями, распространяя запах дорогих сигар, прошли два пожилых респектабельных чиновника.

— Да, именно первого ноября, уважаемый Илларион Семенович, состоится открытие Третьей Государственной думы. Полагаю, что председателем оной станет господин Хомяков, к нему очень благосклонен государь.

— А мне думается, уважаемый Петр Карлович, что шансы Милюкова, лидера конституционно-демократической партии…

Прошли. Важные, довольные, знающие себе цену. Проводив их взглядом, Григорий оглянулся на Быстрянского — тот, как всегда, щурился иронически и насмешливо.

— Каждому овощу свое время, — непонятно заметил он, доставая из кармана тужурки часы. — О! Простите, Григорий, я должен вас покинуть. Неотложное дело, о котором я позабыл…

И исчез в толпе, прежде чем Григорий успел сказать хотя бы слово. Григорий постоял, потом, лавируя в шумной и нарядной толпе, дошел до Адмиралтейства, дождался конки, которая шла на Васильевский остров, и вернулся в общежитие. В коридорах было шумно и дымно, из-за дверей студенческих комнат несся гул голосов, смех, треньканье гитарных струн.

Закинув босые ноги на спинку кровати, Кожейков лежал, лениво перебирая страницы потрепанной книжки. Увидев Григория, отшвырнул книгу, сел, потер ноги одна о другую.

— Знаешь, Гриша, — сказал он, поглаживая ладонью лоб, — у меня все не идет из ума Спиридонова. Ты не первый раз рассказываешь о ней, но мне почему-то только позавчера стал понятен героизм таких людей, как она.

— Была бы польза! — нехотя откликнулся Григорий, вешая тужурку на спинку стула.

— Будет!

Григорию не хотелось говорить, и, буркнув что-то о головной боли, он лег и повернулся лицом к стене.

Воскресенья ждал с нетерпением. Он понимал, что Быстрянский не вполне откровенен с ним, что знает и делает этот человек больше, чем говорит, — за сдержанностью угадывались недюжинная воля и сила, причастность к чему-то значительному и важному.

Общество, о котором Быстрянский сказал Григорию, не имело постоянного пристанища — оно располагало слишком мизерными средствами, слагавшимися из доброхотных даяний рабочего и мастерового люда и ничтожной платы за вход на лекции. Поэтому обществу приходилось по воскресеньям арендовать какое-нибудь просторное помещение: зал трактира или столовой, клуб, пустующий склад или, на худой случай, сарай. Но несмотря на неудобства кочевого образа жизни, на острове общество знали и любили, на лекциях всегда было полным-полно.

И на этот раз в длинный, узенький зал столовой на Среднем проспекте еще задолго до начала лекции собралось человек сто: рабочие заводов и мастерских, расположенных на Васильевском острове и на Голодае.

Пристроившись на подоконнике, Григорий с радостным оживлением посматривал кругом; ему чудилось, что вот-вот он увидит в толпе рабочих картуз Таличкина, застиранный платочек Агаши или цветастую кофточку «сестренки» Нюши. И хотя он понимал, что такая встреча невозможна, праздничная приподнятость, охватившая его, не исчезала.

Здороваясь со знакомыми — а их у него здесь оказалось немало, — Быстрянский прошел в дальний конец зала, скрылся в примыкавшей к залу комнатке, вероятно посудной, но через минуту выглянул в дверь и, помахав Григорию рукой, поманил к себе.

В этой комнатке тоже было много народа, сидели на табуретках, на подоконниках, на краю длинного стола. Обняв Григория за плечи, Быстрянский вытолкнул его вперед. Все в комнате замолчали и с ожиданием смотрели на Григория.

— Вот, Григорий, устроители общества, о которых я вам говорил. Знакомьтесь.

Невысокий крепыш со встрепанными волосами, поблескивая острыми глазками сквозь очки в дешевой железной оправе, протянул Григорию руку:

— Что ж, если хотите помочь общему делу, будем знакомы. Калинин.

Рука оказалась жесткой, в буграх затвердевших мозолей, и, отвечая на ее сильное пожатие, Григорий вспомнил о рекомендации Букина.

— С Трубочного? — спросил он.

— Ага, — чуть удивленно кивнул Калинин. — Но вроде бы мы с вами не встречались?

— Да. Первый раз.

Калинин помедлил с ответом, расстегивая и застегивая стеклянную пуговку на вороте синей косоворотки.

— Ну, надеюсь, не последний! — Он оглянулся на молоденькую женщину в плоской шапочке и в темной жакетке, из-под горжетки которой свежо белел кружевной воротничок блузки. — Что ж, начинать, Зинаида Павловна?

— Пора, Михаил Иванович. Кажется, все спокойно?

— Вроде бы да: подозрительных пока не видать. Познакомьтесь, товарищ Григорий: это Невзорова, наш докладчик…

Григорий бережно пожал узенькую худую руку, подумал: совсем как у девочки. Его поразили глаза Невзоровой, необычно большие, ласковые и грустные. Вспомнил рукописную афишу, приклеенную на обшарпанных дверях столовой, — в ней сообщалось, что именно здесь лектор З. Невзорова прочтет лекцию «Реки России».

В зале два шустрых паренька развешивали на торцовой стене многоцветную карту Российской империи. Шум стихал, зрители усаживались поудобнее на скамьях и на отодвинутых к стене столах, с любопытством посматривали на худенькую фигурку Невзоровой, стоявшей у карты с указкой в руке. Ожидая, пока мальчишки укрепят на стене карту, она обводила зал грустным и ласковым взглядом, кивала знакомым.

— Странно, — шепнул Григорий севшему рядом Быстрянскому, — тему-то выбрали на редкость безобидную.

— Да? — с привычной иронией прищурился Быстрянский. — Ну, послушаем. Если, конечно, не помешают голубые мундиры, что тоже не исключено.

Невзорова подняла указку. В наступившей тишине стало слышно, как дребезжит и позванивает на проспекте конка.

— У нас в России, друзья, множество рек, больших и малых, но сегодня я расскажу вам только о Волге, Лене и Енисее, самых могучих реках Европы и Азии. — Говорила Невзорова негромко, но ее глубокий, чуть глуховатый голос был отчетливо слышен по всему залу. — Я родилась на Поволжье, в Нижнем, там прошли мое детство и юность, наверное, поэтому я очень люблю Волгу. Вот посмотрите, как она течет, пересекая тысячеверстные пространства нашей и богатой, и нищей России. — Она помолчала, медленно ведя острием указки по карте. — Реки всегда были первыми дорогами людей, по ним передвигались путешественники, труженики и завоеватели. На берегах рек возникали первые города, возводились первые крепости. Так было и на Волге. Вот заложенные татарами города Казань и Астрахань, вот русские крепости Симбирск и Свияжск. Позднее, с развитием капитализма, возникли промышленные города. В историческом плане Волга интересна нам с вами как арена первых народно-освободительных войн Разина и Пугачева, войн, как вы знаете, неудачных. Вот здесь, в Симбирске, было разбито войско Стеньки Разина; полки князя Барятинского оказались лучше вооружены и более многочисленны, чем ватаги Степана. Чего хотел добиться Степан Разин? Он хотел, чтобы простой народ стал свободен, чтобы его не били в тысячи кнутов, не пили из него кровь в тысячи глоток. Но Стеньке не удалось добиться победы. Его схватили, отвезли в Москву и там, на Красной площади, четвертовали. Четвертовать — это значит: сначала отрубить руки, потом ноги, потом голову. А Стенькиных ватажников, взятых в плен, всех повесили, — тогда тоже вешали много. Виселицы вытянулись по берегу Волги, возле Симбирска, на несколько верст. А десятки виселиц установили на плотах. И плоты эти пустили плыть по течению Волги, чтобы пугать тех, кто еще вздумает бороться за свободу. Стенькиных ватажников вешали не за шею, как вешают теперь, а крюком за ребро. Представьте себе: мирная, красивая река, и по ней плывут плоты с висельниками, провожаемые тучами воронья. Страшно? Да, пожалуй, это многих могло испугать. Но ведь человека, по-настоящему мечтающего о свободе, нельзя запугать видом виселиц и страхом смерти. Правда? Поэтому прошло около века, и Емельян Пугачев снова поднял народ на войну, обещая крепостным свободу. Кстати: они были земляками, Разин и Пугачев, оба из станицы Зимовейской, что на Дону. Пугачевское войско было разбито под Казанью, самого его взяли живым и в клетке, как зверя, отвезли в Москву и там отрубили ему голову. Но и это не значило, что народ перестал мечтать о свободе. Понятно я говорю, друзья?