Следующие кадры заставили меня вздрогнуть. На экране появилась наша Лида — только не в той полувоенной одежде, в которой ходила обычно, а уже в настоящем мундире с погонами.

— Лейтенант госбезопасности Нуклида Шароварова рассказывает. Она караулить американцы. Раскусила их план. Американцы догадаться, напали, одного сбросила с крыши, другой стрелять, но не до конца… Их много, жить в гостинице «Украина». Это где работает Марина. И ты там тоже жить?

— Там все иностранцы живут, — произнесла я как можно более равнодушным тоном.

Дальше показывали ещё каких-то людей, по словам которых в «Украине» была выявлена жидофашистская ячейка, которая существовала давным-давно и сотрудничала с формалистами, титоистами, троцкистами, оппортунистами, мендилистами-морганистами и другими безродными космополитами. Человек в этой ячейке были сотни, и от их разоблачения доблестные стражи правопорядка были совсем в двух шагах. Также сообщалось, что нехватка в магазинах женской обуви тоже может объясняться происками этой террористической организации. Её проникновение в руководство министерства снабжения с целью поднять цены на молочные продукты и ухудшить жизнь народа также не исключалось…

А потом было самое страшное. На экране появился Псевдо-Элвис — тот, которого я не убила. Верней, не добила. В том, чтобы видеть его снова живым, было что-то и радостное, и жуткое одновременно. Он лежал на койке забинтованный — и, то ли мне показалось, то ли на его теле имелись какие-то новые повреждения, кроме тех, что нанесла я… Вокруг койки была куча МГБ-шников.

— На допросе американец во всём призналась. ЦРУ хотеть убить товарищ Сталин. Нужен смертник. Использовать американские девушки, безумные от артиста. Потому что им легко внушить. Их собрать в специальной больнице, обработать там и выбрать подходящий… — Тут Дейтерий оглянулся на меня. — Не плачь, подруга! Всё закончилось! Их вылечат! Уже Сталин ничего не угрожает!

Парень обнял меня. Я опять не могла успокоиться.

Как же гадко узнать, что тебя предали, что тебя хотели использовать как одноразовую вещь и выбросить! А сидя в чужой квартире в чужой стране и обнимаясь с мелким пацаном, с которым ты знакома всего сутки, — ещё гаже…

Уже сквозь слёзы я смотрела следующий сюжет про то, как советские люди стоят в очередях на станции переливания крови, чтобы поделиться своим жизненным соком с пострадавшими.

— Я должен тоже пойти дать кровь, — заявил Дейтерий.

— Дети не сдают, — сказала я.

— Нет, все сдают. Папа сдавать для космонавты, мама для полярники, бабка для Вьетконг, сестра для Северный Корея… Теперь моя очередь.

Я была не в силах и не в праве обсуждать с ним вопросы здоровья, поэтому просто кивнула. Затем мы посмотрели репортажи про митинги на заводах по всей стране, где рабочие требуют разыскать террористов и покарать их; про назначенную на завтра демонстрацию в честь чудесного спасения вождя; про арест очередных пяти изменников в ЦК; про социалистическое соревнование по обогащению урана; про приём в Комсомол на Луне; наконец, про футбол.

После этого Дейтерий ушёл.

Ну а я принялась плакать дальше.

И снова от слёз меня отвлёк стук в дверь. За ней за секунду до этого послышались топот и голоса, кажется, слишком уж многих для этой квартиры людей.

— Кто там? — спросила я.

Мне не ответили. Дверь распахнулась сама. На пороге стояли работники госбезопасности — в зловеще чёрной форме и с внезапно ярко-розовыми, как машина Элвиса, погонами. Вместе с ними стояла Марина — в таком же костюме.

— Так значит, ты тоже там работаешь? — глупо спросила я.

— В нашей гостинице все там работают. Как же иначе? — сказала Марина. — Я сделать что должна. Собирай вещи.

Я положила в карман «заработанный» рубль и сказала, что всё собрала.

В тюрьме меня почти не били. Я думаю, они быстро заметили, что делать это незачем.

Я сама всё сразу рассказала. Всё как есть.

А кого мне было покрывать-то, в самом деле? Псевдо-Элвисов — мёртвого, полуживого и мне неизвестного? Нет, уж, не буду. Может, их начальника, который сочинил этот адский план с психбольницей и внушаемыми девочками? Я его не знаю. Если б знала, то сдала бы коммунистам с ещё большим удовольствием.

Что касается моей собственной судьбы, так то, что меня посадят, а, может быть, расстреляют, выглядело делом решённым. Говорили ещё, что в СССР есть такое наказание как принудительные работы на шахтах… Что ж, возможно, предстоит это проверить. В любом случае, изображать из себя героиню я смысла не видела. Зачем запираться? Со мной, что с признанием, что без признания могут сделать всё, что им заблагорассудится!

Честно сказать, перспектива подвергнуться пыткам пугала меня больше всего. Свободу я всё равно уже потеряла, всех близких похоже, что тоже, а планов на будущее, учитывая обстановку в международной политике и свою бесперспективную любовь к тому, кто принадлежит всем девчонкам на свете, и так не строила.

На вопрос, почему согласилась со злодейским планом убийства великого и гениального товарища Сталина, я честно ответила: «Потому что думала, со мной говорит Элвис Пресли, и потому что по нашему телевизору говорили, что Сталин плохой». Следователь выругался по-русски (я поняла по его интонации), а потом сказал, что дело, вероятно, не только в этом, но и в том, что меня нанял фашист Тито. Я сказала, что нет. Мы повздорили. Кончилось всё тем, что следователь велел мне подумать в своей камере до завтра, а потом всё рассказать по-настоящему, «если не хочу, чтоб за меня взялись как следует».

Но на следующий день допроса не было. И после. И потом.

Меня забыли.

Я сидела в свой камере-одиночке размером с ванную в Марининой квартире, три раза в день ела жидкую пшённую кашу и придумывала разные истории про Элвиса от скуки. Представляла, будто бы я в фильме «Тюремный рок». То ли мне кажется, то ли от этого было немножечко легче.

Сначала я считала дни и ночи, потом сбилась. Сначала боялась того, что случится со мной на следующем допросе, потом — того, что этот допрос никогда не состоится, моё дело потеряют, и я просижу до скончания дней в этой камере, даже не зная свой срок.

Как-то раз мне даже пришла мысль, что, может быть, пока я тут сижу, Советы уже отомстили американцам за взрыв Кремля, сбросив на них кучку термоядерных снарядов. Те в последние секунды своей жизни, разумеется, ответили. В общем, может статься так, что мир уже погиб, все люди умерли. Я выжила случайно из-за толстых стен тюрьмы — последний человек на всей планете…

Впрочем, нет. Если последний, кто тогда мне кашу варит? Значит, нас, последних, двое…

В миг, когда я подумала всю эту чушь, за дверью камеры послышались шаги. Вскоре лязгнул замок, дверь открылась.

На пороге были трое: надзиратели и переводчик. А через секунду я услышала:

— Пройдёмся с нами, мисс. С вами хочет говорить товарищ Сталин.

Из окна мэгэбэшной машины я снова увидела солнце. Москва была на месте: судя по виду дороги, с момента моего ареста она не изменилась. Значит, обмена ядерными ударами всё-таки не было. Тоже хорошие новости.

Машина везла меня в сторону центра. Вскоре за домами начали виднеться башни Кремля. Но, к моему удивлению, они также быстро и скрылись. Мы мимо проехали.

— А нам разве не в Кремль? — спросила я у переводчика.

— Нет, — сказал тот. — Нам в Кунцево.

Я не знала, что такое Кунцево и зачем нам именно туда, но не стала спрашивать, чтоб на меня не подумали, будто шпионю. Просто молча наблюдала, как высотные здания по сторонам сменились одноэтажной застройкой, а затем дома совсем исчезли — город кончился. Наконец, на одном из безлюдных участков дороги, посреди леса, машина затормозила. Мне велели выйти.

В первую секунду я подумала, что сказка про Сталина была какой-то нелепой издёвкой, и меня сейчас просто убьют тут, а тело в лесу закопают. Но нет… Во вторую секунду взгляд мой упал на зелёный забор. Забор этот был выше человеческого роста, а поверх него лежала спираль Бруно. Железные ворота охраняла пара роботов с Калашниковыми.