Конечно же, мне не хотелось, чтоб после подвига он как ни в чём не бывало отвёз меня обратно к родителям или, хуже того, в психушку. И всё же я ждала ответа «нет». Он должен был ответить: «Дорогая, после подвига, конечно, я женюсь на тебе!».

Но Элвис сказал:

— Разумеется. Я же не такой дурак, чтобы отказываться от дружбы девчонки, которую будет обожать вся Америка.

Что ж, тоже неплохо.

— А точно я выживу? В смысле… Ну, если получится?

— О, детка, ну, конечно! Ведь спецслужбы всё продумали!

— И ты точно успеешь спасти меня на вертолёте?

— Я тренировался. Дело нескольких секунд. Не беспокойся… Кстати, хочешь посмотрим кино? Телевизор мы сломали, но можно позвонить в какой-нибудь кинотеатр и забронировать ночной сеанс для нас двоих.

— О, Элвис! Честно, я бы с удовольствием… Но я ведь так не выспалась! Честно говоря, твои таблетки совершенно не работают. Я весь день клевала носом, а сейчас уж просто с ног валюсь.

— Выпей три.

— Бесполезно. Позволь, я немного перекушу — и сразу в кроватку.

Спорить он не стал. Даже позаботился обо мне очень милым образом: сам вставил перфокарту в бутербродную машину, выбрав сэндвич на свой вкус для нас обоих.

Мы сели ужинать.

— Кстати, ты не пила аполлолу, когда была в городе? — спросил Элвис, отпивая из стакана с газировкой со вкусом жвачки.

— Нет, откуда? У меня же денег не было.

— Выходит, ты уже три дня не защищалась от радиации… И я тоже. Обстановка вокруг неспокойная, надо принять…

Он достал упаковку голубых таблеток аполлония, и мы выпили по одной.

В течение следующих нескольких дней я тренировалась стрелять. Новый телевизор принесли просто огромный — и коробка от него, в которую я могла поместиться полностью, стала макетом макета атомной бомбы. Я залезала в эту коробку, ждала, порой минуту, а порой и целых двадцать, а потом по специальному сигналу, подаваемому Элвисом, откидывала крышку и выскакивала. Газета с фоткой Сталина висела всякий раз чуть-чуть в другом месте. Поразив её выстрелом, я должна была в течение двух секунд спрятаться обратно в коробке, закрывшись крышкой.

К третьему дню получалось уже довольно оперативно.

Всё это время меня, конечно, донимали мысли о том, в какое опасное дело я ввязываюсь. А если охрана Сталина изрешетит меня прежде, чем я смогу выстрелить? А если я заболею лучевой болезнью от радиации, созданной моим же выстрелом? А если бомба, начинкой которой я буду, отцепится от вертолёта и упадёт? Со всеми этими вопросами я приставала к Элвису. Он всякий раз уверял, что всё будет нормально — и мне это здорово помогало. Стоило услышать его «детка, не волнуйся», как опасения насчёт нашей спецоперации сразу казались бессмысленными и глупыми.

В свободное время мы катались на машине с жуткой скоростью, как любит Элвис, слушали пластинки и смотрели фильмы по его выбору. Во время одного из этих «киносеансов» я даже осмелилась взять его за руку. Он не воспротивился! Тогда я положила голову ему на плечо и весь фильм сидела, упиваясь ощущениями от этого. Подумалось, что участвовать в операции по ликвидации Сталина это сущая мелочь на такое роскошное вознаграждение как возможность осязать Великолепного — тем более, это вознаграждение еще и выдаётся вперёд. После фильма он сказал мне, что я ласковая кошечка, и угостил неизвестной конфетой — сказал, это новая разработка, особенный рецепт для богачей, чистая химия, ни грамма натурального. На вкус эта конфета не особо-то отличалась от конфет для бедных, но мне стало как-то по особенному радостно и спокойно после неё. В общем-то, в таком радостно-спокойном настроении я по большей части и пребывала, пока мой прекрасный сосед был поблизости. Лишь тогда, когда он не был рядом, убийство Сталина начинало видеться мне делом непростым и небезопасным.

Наконец, настал день, когда Элвис явился с двумя паспортами на имя супругов Нолан — Грега и Эвелины. Отныне, сказал он, мы должны называть друг друга только этими именами. То, что мы теперь как будто бы супруги, привело меня в восторг до такой степени, что даже билеты на самолёт до Москвы, которые Элвис выложил на стол следом за паспортами, ничуть не напугали.

Тем же вечером мы собрали чемоданы и выехали в столицу штата, возле которой располагался аэропорт

Я еще ни разу не летала самолётом, поэтому ради такого экзотического опыта хотела надеть самое нарядное из платьев, купленных мне моим спутником. Но он велел не делать так: напротив, чтобы максимально не привлекать внимания, мне следовало быть в одном из тех строгих костюмов с жакетами, что подошли бы учителю. Еще, пока мы шли по лётному полю, еле не падая с ног от свирепого ветра и разыскивая среди огромных летучих машин свою, Элвис напомнил, чтоб я не пила алкоголя во время полёта и не брала газет. Ну, насчёт алкоголя и сама бы сообразила. Чем ему газеты насолили, я не знаю, но раз уж нельзя — то нельзя.

Элвис был одет в своём обычном стиле: серый пиджак, в котором он, кажется, показывался в одном телешоу, чёрная рубашка, белый галстук; вызывающе глядящие из-под чёрных классических брюк синие замшевые туфли. Это был не самый яркий прикид из тех, на какие он был способен, однако и скромным его бы я не назвала. От досужих глаз певца скрывали только поднятый воротник пиджака, надвинутая на лоб шляпа-федора и солнцезащитные очки. Не знаю, как вы, а я непременно узнала бы его в таком виде, если бы встретила на улице. Даже издали узнала бы! Да даже со спины! В общем, я готовилась к тому, что в аэропорту на нас насядут толпы поклонниц и до самолёта надо будет пробираться с боем. О какой-такой секретной операции могла после этого идти речь, я понятия не имела. Но лезть со своим мнением не стала. К моему удивлению, Элвиса никто не узнал. Кажется, в зале ожидания, на него таращилась одна или две девицы, но ни приставаний, ни просьб автографа, ни навязчивых попыток поцеловать его не последовало.

Лететь нам надо было с пересадкой. Сперва рейс до Нью-Йорка, пересадка без захода в город и второй самолёт — до Москвы.

Первый полёт прошёл быстро и без приключений. А вот во втором произошло кое-что интересное.

Почему-то посадили нас отдельно. Элвису место досталось в хвосте самолёта, а мне — ближе к носу. В общем, выходило так, как будто я лечу в Москву совсем одна.

Моими соседями напротив, лицом ко мне, оказались два джентльмена: один средних лет, в очках и шляпе, второй — постарше, с аккуратной белой бородкой. Первый из них сразу же раскрыл газету, испещрённую непонятными русскими закорючками, уставился в неё и за весь полёт не проронил ни слова. Второй достал книгу — она тоже была написала на непонятном мне языке.

Сбоку же от меня села дама. На вид ей можно было дать около тридцати лет; скромный серый костюм наподобие моего был дополнен туфлями на пробковой подошве, кудрявые каштановые волосы — уложены в аккуратные валики спереди и собраны в сеточку сзади. Вид у дамы был взволнованный:

— Ну и ветрище! — сказала она по-английски. — Я уж испугалась, что надует тучи, и будет нелётная погода.

— Да в нашем штате нередко такие ветра, — отозвалась я.

— Так вы местная? Я так и думала. Поэтому по-английски и заговорила.

— Ну да, я отсюда… А вы как догадались?

— Даже не знаю, вид у вас какой-то американский, не русский, — дама рассмеялась. — Может, выражение лица другое, что ли? Наверное, в зависимости от того, на каком языке человек привыкает говорить с детства, у него него формируется мускулатура лица, а, следовательно, и его выражение.

Я вгляделась в лицо незнакомки. Кажется, в её внешности действительно было что-то не наше, иностранное. Да и говорила она, хоть и очень хорошо, но с лёгким, едва уловимым акцентом.

— А вы, стало быть, не отсюда…

— Да, я русская. Нина! — представилась дама.

— Эвелина, — ответила я, следуя легенде.