До сих пор лишь небольшое число — 15 членов ордена перешло границы, и отец Равиньян заявил официально, что будущим постом он будет проповедовать в Париже. Лишь из одного своего местопребывания, из Ашеля в Пикардии, удалились иезуиты. У них есть непоколебимый девиз: “Sint, ut sunt, aut non sint”. — Пусть они будут таковы, как они есть, или пусть вовсе не существуют. К этому после заявления французского епископства в их пользу иезуиты прибавили: Nous maintiendrons! — Мы выдержим.

Говорят, что иезуиты смиренно просят министерство определить число отцов, которые могут жить вместе. Им приписывают намерение хитростью обойти закон; говорят, что своим помещениям они придают вид и название меблированных отелей. Ввиду этих затруднений преобладает следующее замечание: должно быть, действия французского правительства были связаны сильным влиянием, если оно допустило ход вещей до того, что страна спрашивает себя в настоящее время, как ей избавиться от иезуитов?

Несмотря на это благосостояние, иезуитский орден не перестаёт сожалеть о власти и роскоши, им утраченных. Мы уже видели, что власть, у них отнятая, простиралась на весь свет, который иезуиты разделили на провинции; это деление преобладало над всеми делениями на государства и народы, и иезуитский орден делал обязательной лишь одну национальность — национальность иезуитов. Целые страны повиновались им, их корабли плавали по всем морям, и рядом с каждым религиозным учреждением они заводили торговую контору. Торговля всегда составляла внешнюю силу иезуитов.

В 1773 году, когда булла Климента Гонганелли поразила иезуитов, они делились на 39 провинций, 84 коллегии, 669 училищ, 61 послушнический дом, 176 семинарий, 335 резиденций и 273 миссии. Личный состав ордена состоял из 22 819 членов, из числа которых 11 400 были священниками.

Между 23 генералами, стоявшими во главе иезуитского ордена, включая первого генерала, испанца Лойолу, и нынешнего генерала, голландца Ротоанна, мы не встречаем ни одного француза, большинство из них итальянцы. Папы же исключительно выбираются из римлян. Иезуиты, составляя отряд телохранителей святого престола, не упустили из виду ничего, что должно было теснее связать их с Римом.

Однажды утром, по окончании обедни, две монахини, принадлежавшие к монастырскому начальству, вошли в келью Ноемии и передали ей, что её требует к себе настоятельница. Еврейка повиновалась с той покорностью, которую она поставила себе за правило. Во время их шествия по длинным коридорам она служила предметом живейшего любопытства. Двери келий приотворялись при её проходе, и из щелей выглядывали молодые, красивые лица, поблекшие под монашеским клобуком, как вянут цветы, лишённые воздуха и солнца. Некоторые из них, глядя на неё с состраданием, обращались к ней с ласковыми словами, исполненными участия, но большинство свирепо бросало ей вслед оскорбления и проклятия. Этот фанатический гнев, конвульсивно выражавшийся на их лицах, искажал всю прелесть молодости и красоты.

Ноемия не обращала внимания на эти проявления раздражения, вежливо улыбаясь тем, кто выказывал сочувствие бедной пленнице. Проходя мимо окон, выходивших на большой внутренний двор, она увидела карету, в которую спряталась женщина, видимо, желавшая, чтоб её не узнали. Это движение обратило на неё внимание молодой еврейки, которая узнала синьору Нальди; ей показалось также, что в неопределённой массе, забившейся в углу кареты, она узнает и массивную фигуру монсеньора Памфилио, не выходившего из кареты.

Синьора только что возвратилась от madre (настоятельницы), к которой вели молодую еврейку.

Настоятельница сидела в огромном кресле, в котором совершенно исчезала; она дала знак обеим монахиням удалиться и осталась вдвоём с Ноемией, которая осталась стоять.

Аббатиса была высокая, худая, костлявая женщина лет сорока с лишком. Вся её фигура дышала бессердечным гордым аристократизмом; привычка повелевать довела её гордость до жестокосердия; быстрые, отрывистые, суровые слова выходили из её тонких сжатых губ; трудно было угадать, отчего преждевременно поблекли и покрылись морщинами её черты — от изнурений ли монастырской жизни или от тоски по миру.

Её называли madre veneranda (достопочтенная матушка); под этим суровым названием скрывалось прелестное имя, долго воспеваемое в сонетах, когда до вступления в монастырь обладательница его блистала в римском обществе. Красота этой женщины, носившей теперь имя madre veneranda, была замечательна; никто не умел лучше неё вести интригу, будь она любовная, религиозная или политическая. Её пострижение наделало много шуму в свете. Донна Олимпия хорошо знала её до поступления в монастырь, и весьма естественно, что синьора Нальди выбрала её для присмотра за Ноемией. Монастырь, в котором настоятельница была madre veneranda, не подчинялся строгим правилам; он специально предназначался для благородных signоrinе, которых хотели удалить из семьи, и для dоnnе, которым нужно было покинуть свет. Madre veneranda обладала необыкновенной способностью вызывать преданность и раскаяние. Ей-то и поручено было вынудить у Ноемии признание, которое было противно её честному сердцу, признание, которое равнялось бы измене её отцу и её Богу.

— Дочь моя, — сказала она Ноемии, — грехи твои перед Богом и людьми велики. Есть лишь одно средство для избежания заслуженного тобою двойного наказания — это чистосердечное раскаяние, которое может выразиться только в безусловной покорности.

Аббатиса, полагая, что ошеломила Ноемию этим первым ударом, не хотела дать ей время оправиться; она прибегла к своим сильнейшим аргументам, чтобы убедить её, но все доводы разбивались о физическую и моральную стойкость молодой девушки, смущавшую мысли и слова madre veneranda.

Она старалась внушить Ноемии, что та, как жидовка и как политическая преступница, поддерживавшая сношения с врагами государства со святотатственным намерением выдать им тайны католической религии и святого престола, подвергла себя страшному наказанию, от которого ничто не могло её избавить. Вслед за тем, как бы не давая опомниться сердцу, которое она хотела или тронуть, или запугать, прибавила, что если Ноемия согласится исполнить требуемое, то нет таких милостей, богатства, счастья, на которые она не могла бы рассчитывать, и в то же время с энтузиазмом описывала ей эти мирские блага.

Возбуждая себя собственными словами, искушённая женщина воскликнула с притворной нежностью:

— Дочь моя, зачем так долго противиться голосу Бога, призывающего тебя не для того, чтобы заставить выстрадать заслуженное наказание, а для того, чтобы на земле испытать небесное блаженство, предназначенное для его избранных!

Madre veneranda была не в духе, невозмутимое спокойствие, ироническая улыбка и пренебрежительная неподвижность молодой еврейки смущали её; она не находила слов для выражения своих мыслей, кроме общих банальных фраз, не имеющих влияния на возвышенные души, которые можно потрясти лишь могущественным впечатлением.

Она умолкла; молчание еврейки и её холодная, правильная, точно из античного мрамора высеченная красота смущали её; на минуту казалась она побеждённой, затем вдруг выпрямилась. Казалось, какой-то внутренний огонь оживил её.

— Дочь Израиля, — воскликнула она, — ты, которую я должна бы ненавидеть, я хочу спасти тебя! Иди в свою келью, прочти это письмо, адресованное тебе; через час, когда ты окончишь чтение и подумаешь, мы снова увидимся; я скажу тебе, как это письмо попало в мои руки, а ты в свою очередь сообщишь мне своё решение.

Ноемия, взяв письмо, протянутое ей настоятельницей, быстро вышла и вернулась в свою келью, не замечая недоброжелательных взглядов, которыми снова награждали её на пути подруги по заточению. Она запёрлась. Сильно было её смущение; какое-то время она со страхом смотрела на письмо, точно предчувствуя, что в нём заключается решение её будущности; потом под влиянием невольного порыва она быстро развернула письмо, на котором вместо адреса было написано: