Все, в точности не исполнившие этот приказ, подлежат наказанию через святейшую инквизицию. Настоящая мера будет сообщена в жидовском квартале и опубликована в синагоге».

Когда, согласно с последним пунктом, эта булла была объявлена в квартале, её встретили жалобные и унылые восклицания. Была минута, когда несчастные евреи даже ожидали, что им опять нашьют на плечо бывшую еврейскую отметку — жёлтый лоскут.

Жалобы и стоны слышались отовсюду. Вот, говорили одни, до чего дошли несправедливые меры, ставящие нас вне всеобщего права; прежде нам воспрещали иметь поземельную собственность, теперь уж никакой!

Какое ещё новое несчастье нас ожидает, чего теперь ждать? — восклицали другие. Недостаточно было запереть нас в этот проклятый жидовский квартал, в который мы не можем войти позже, как четыре часа спустя после солнечного заката, и должны каждый раз подкупать сторожей.

Мало разве Риму, что мы каждый год с нашими медиками и раввинами ходим просить сенат о разрешении нам жить в папском городе, говорили третьи.

Многие даже опасались, что у них отнимут газовое освещение, которое их предки купили, заплатив золотом.

Дома, в которых живут евреи, все принадлежат христианам, но по особого рода долгосрочным контрактам владелец не может ни выгнать жильца, ни набавить цену. Эти условия сохраняются уже много лет. Если дому угрожает разрушение, то хозяин должен его поправить или перестроить, но всё-таки плата остаётся та же, причём весь кагал гарантирует верность платы. Право на квартиры так крепко держится евреями, что они передают его в приданое или по завещанию.

«Увы, — говорили старики, — пока золота наших отцов хватало на все прихоти Рима, он был раем для евреев». — «Теперь Рим только берёт, — отвечали молодые, — и ничего нам не даёт; сравнительно с участью наших собратьев в других государствах, мы здесь как в аду».

Даже те писатели, которые до сих пор превозносят современный Рим и святейший престол, должны бывают сознаться, что положение, в которое евреи поставлены папскими законами, действительно плачевно.

Бен-Саул призвал Ноемию именно для того, чтобы сообщить ей эти горестные известия. Старик хотел покинуть Рим, где он видел столько горя и несчастий для себя и для своих единоплеменников, но Ноемия постаралась укрепить его дух, она напомнила ему тяжкую цепь испытаний, которые Бог посылал на свой народ, и высшую награду, ожидающую Израиля. Долго рассказывала она об Бен-Иакове и его надеждах.

Слова Ноемии утешили старика, и к нему вернулось спокойствие, которого не было в её сердце; она убедилась теперь, что вне дома ей готовились козни и засады.

Чтобы избежать их, она решилась привести в исполнение намерение, мелькнувшее у неё в голове в ту самую минуту, когда она в первый раз увидала отца Сальви.

Если папская булла вызвала такое живое негодование в центре жидовского квартала, то и одновременно весь город также восставал против этой жестокой меры, столь далёкой от правил христианской терпимости, которую себе ставит в закон католическая вера.

Ноемия, даже не понимая хорошо все пагубные последствия, которые влекла за собой эта булла, как-то предчувствовала опасность; она боялась лично за себя, убеждённая, что против неё самой направлены какие-то действия.

Мучимая тревогой, она всю ночь писала письмо к отцу, которое надеялась переслать при содействии Бен-Саула, так как римские евреи никогда не посылают по почте писем, касающихся их семейных дел и тайн.

Она написала также несколько строчек и к Бен-Саулу, чтобы уверить его, что она исчезает лишь на время и возвратится к приезду отца для получения от него приказаний. Немного она унесла с собой: кое-что из белья, несколько недорогих бриллиантов и небольшая сумма денег, оставленных ей отцом, вот и весь её багаж.

Перед тем как покинуть гостеприимный кров Бен-Саула, она с жаром помолилась Богу за своего отца, за тех, кого она покидала, и за самою себя.

На рассвете она покинула дом через маленькое окно на нижнем этаже, которое заранее позаботилась оставить незапертым. У ворот уже ждал сторож, которому она заранее дала золотую монету; Ноемия вышла за решётку квартала, и ей представились ещё пустые улицы Рима, освещённые первыми лучами солнца. Увидев себя такой одинокой, она сперва испугалась, но скоро оправилась и пошла скорым шагом.

Она направилась к Пантеону. Дойдя до угла улиц Скрофа и Говерно, близ так называемой французской церкви Святого Людовика, она постучала в дверь скромного домика и, подождав немного, увидела в окне с толстой решёткой старую служанку, которая спросила, что ей нужно в такой ранний час.

— Я желала бы, — отвечала Ноемия, — поговорить с отцом Сальви.

— С господином аббатом? Клянусь Святою Девой, что я ни за что не разбужу его; бедный человек уж вставал сегодня ночью исповедовать умирающего.

— Я не прошу вас его будить, но, пожалуйста, впустите меня, моя милая, я подожду.

— Но кто же вы такая? Откуда пришли с вашими пожитками, которых, впрочем, кажется, очень немного? Господин аббат никого не ждал.

— Отец Сальви меня знает и будет доволен видеть.

— Вы на вид честная девушка и, если бы я не боялась, что меня будут бранить...

— Он не будет вас бранить, отворите мне.

— Точно? Ну хорошо, я вам верю, нельзя лгать с таким честным лицом, как ваше.

Дверь отворилась, и Ноемия вошла в низенькую комнату вроде приёмной, в которой единственной мебелью была длинная скамейка, покрытая стареньким ковром, а единственным украшением служило несколько старинных гравюр, изображающих разных святых.

— Подождите здесь, — сказала старая служанка, — я подойду посмотреть потихоньку, не встаёт ли господин аббат.

Не прошло четверти часа, как Ноемия услыхала, что аббат спускался по лестнице. Отец Сальви был очень удивлён, увидев молодую девушку; однако, оставив своё изумление, он с участием подошёл к ней и стал расспрашивать, не случилось ли какого несчастья, которое он бы мог исправить или облегчить. Заметив, что Ноемия стеснялась говорить при служанке, он увёл её наверх и пригласил в комнату, убранную очень просто и строго, заполненную книжными шкафами и похожую на кабинет, но маленький аналой показывал, что это молельня. Отец Сальви сел в кресло и как бы приготовился слушать исповедь — он забыл, что Ноемия еврейка.

— Батюшка, — проговорила девушка, — я хотела бы открыть вам моё сердце.

— Говорите, дитя моё, но прежде чем обращаться к священнику, вознесите душу к Богу.

Еврейка прошептала на своём языке несколько стихов из Священного писания; тогда только отец Сальви вышел из своей задумчивости и, казалось, опомнился.

Ноемия пересказала ему буллу, сообщила о собственных опасениях, кознях и засадах, которых она боялась.

— Я оставила жидовский квартал, — прибавила она, — потому что боюсь, чтобы нас там всех не передушили.

— Что за страшная мысль, дитя моё!..

Тогда она созналась ему, что после того, что случилось с ней в саду Пинчио, она не могла избавиться от непонятного страха.

— А что случилось с вами в саду Пинчио? В ваших рассказах мне и Жюлю вы пропустили это обстоятельство.

Ноемия повторила историю бешеного нападения Стефана и великодушной защиты незнакомца.

Отец Сальви с жадностью слушал её и, когда она кончила, вдруг воскликнул:

— Как! Так это были вы?..

И он не кончил начатой фразы.

В нём произошла вдруг перемена, которая не ускользнула от внимания Ноемии. Старик стал к ней ещё благосклоннее; в его манерах теперь проглядывала какая-то отеческая нежность, которую она скорее угадала, чем узнала, потому что сама её никогда не видела. Он с участием вошёл в её положение, предложил отдохнуть после бессонной ночи, которую она провела, советовал восстановить силы пищей и с такой отеческой добротой пожурил её за побег из дома Бен-Саула, что тут сквозь порицание так и проглядывала снисходительность.