Бен-Иаков через Бен-Саула приказывал дочери вполне отдаться общееврейскому делу; он предписывал ей безграничное самоотвержение, за двумя только исключениями: она должна была сохранить неприкосновенными честь фамилии и веру отцов.

Эти последние слова почему-то смутили Ноемию: ей казалось, в глубине души, что будет трудно выполнить эти два отцовских предписания. Хитрость свойственна женщинам, даже тем, которые далеки от лукавства и притворства: потому-то несмотря на то, что предыдущие события должны были отдалить Ноемию от синьоры Нальди, молодая еврейка притворилась, что ищет её общества, для того чтобы отвлечь её подозрения и избегнуть надзора. Прежде нежели приняться за дело, Ноемия в письме к отцу изложила результат своих первоначальных наблюдений.

Рим...

Батюшка!

Да благословит вас Бог Авраама, Исаака и Иакова!

Я поняла ваши намерения и считаю своим долгом повиноваться вашей воле. Ещё прежде чем Бен-Саул сообщил мне ваши приказания, Бог подсказал мне их; я предчувствовала, что вы потребуете этого от меня, и со дня вашего отъезда приготовилась верно служить вам. Вы также знаете, что мудрые советы ваши утвердили меня в божественных правилах и вере отцов наших. Жизнь моя принадлежит не мне, а Богу и вам, подобно сыну, последовавшему за отцом на гору; располагайте же этим существованием, которое вы мне даровали.

Я пишу вам по совету Бен-Саула; он просмотрел мои заметки, которые я собирала, собственно, для себя, и нашёл их достойными для сообщения вам. Мне этого никогда и в голову не приходило, но я повинуюсь Бен-Саулу, как бы повиновалась вам.

Ежедневно вечером после священных омовений, прежде нежели обращаться душой ко Всевышнему, мне хотелось очиститься мысленно, как я уже очистилась телесно. Вооружась знанием людей и вещей, я просматривала мои воспоминания о времени, проведённом среди врагов нашей веры. Когда Бен-Саул сообщил мне ваши намерения, я чрезвычайно обрадовалась, что моё послушание предупредило ваши желания.

Из этих ежедневных заметок я выбрала то, что мне показалось более полезным для вас; прочтите, батюшка, снисходительно то, что я писала не с гордостью и тщеславием, а с набожным и дочерним смирением.

А теперь да прострёт над вами Бог Моисея свои длани, дарует вам победу и вспомнит о народе, когда-то избранном им.

1. Рукопись Ноемии[7]

При въезде в Рим меня волновали мысли о его бывшем величии, и я думала встретить его в жителях потомков гордых римлян, некогда победивших Иудею. Но эта иллюзия скоро рассеялась.

Когда же я выразила по этому поводу грустное удивление, мне дали понять, что время стёрло даже их следы и что теперь существуют только итальянцы Рима. Я не могу выразить, насколько это общеупотребительное, как я узнала после, выражение помогло мне в моих исследованиях, указав точку, на которой должны были сосредоточиться мои наблюдения. В знак благодарности я озаглавила этим именем первую часть моей рукописи.

Итальянцы в Риме те же, как и в Венеции, как и в других городах Италии, но здесь они показались мне менее мстительными, менее склонными к убийству, нежели их соотечественники в других провинциях. Меня чрезвычайно поразили постоянные кривляния римского населения, нигде я не встречала ничего подобного. Религиозные церемонии встречаются там на каждом шагу, и по многим признакам я заметила, что обман и бесстыдное распутство примешиваются к этим торжествам. Затем меня удивили беспечность и бездействие этого народа; большинство из них не знают, что значит заниматься чем-нибудь полезным. Они встают на рассвете и прогуливаются до солнечного восхода, потом опять ложатся в постель; после обеда они спят, пока не спадёт жара. Вечер они проводят в прогулке и ужинают до поздней ночи.

Нет города, где бы, как в Риме, по случаю постоянного стечения иностранцев было столько различных новостей. Эти слухи занимают свободное время любопытной, болтливой толпы.

Подъезжая к Риму, я увидала в окрестностях величественные дворцы, богатые виллы и великолепные жилища; эти благородные, изящные строения возвышались среди обширных садов, и те из них, которые я посетила, отличались редкой красотой. Эти здания, свидетельствовавшие о прошлом величии, о бывшей силе, казалось, презирали настоящую безжизненность.

Для меня это был первый признак падения, всю глубину которого я теперь лишь точно измерила. Рим — город контрастов; я видела в Корсо процессии кающихся, мешавшихся с маскарадной толпой; бывали папы, желавшие запретить всякое удовольствие, другие же, напротив, даровали слишком короткому карнавалу буллы о его продлении. Св. Амвросий Благочестивый, архиепископ Милана, подарил своей столице карнавалон, в силу которого первые три дня Великого поста уступались веселию и разгулу масленицы.

Мне многие хвалили музеи в палаццо и виллах в окрестностях Рима, но я нашла в этих коллекциях лишь перепутанное обилие материалов, доказывающее скорее тщеславие, нежели вкус. Римский народ не наследовал ничего, что было в крови его предков; когда после пребывания во Франции папство вернулось в Ватикан, — многочисленная толпа европейцев всех наций нахлынула в Святой город, и под наплывом этой массы иностранцев выдохлась римская национальность, так что в Риме иностранцы составляют большинство, а туземцы являются лишь в виде исключения.

Эти римские итальянцы выказывают энергию только в своих суеверных или набожных порывах. Оставаясь холодными при серьёзном, благородном предприятии, они способны волноваться только из-за чувственных наслаждений. Чтобы хорошенько понять эти порочные склонности, надо проследить их в народе, как это сделала я: тогда станут очевидны низкие инстинкты, заглушающие своею пошлостью всё благородное в натуре итальянца.

В Тестаччио или в затибрских остериях итальянец, предавшийся пьянству, игре и пляске, забывает всё, — самое святое чувство он готов променять вечером на хорошенькую, грациозную любовницу.

Когда в вилле Памфилио начинаются осенние празднества на лугах и в лесах, когда в вилле Боргезе открывается ряд восхитительных гуляний, в каждой личности многочисленной толпы, наводняющей эти местности в экипажах и пешком, во всех классах народа проглядывают гордость, высокомерие и наглость, черты, свойственные характеру римских итальянцев.

В вилле Боргезе в сентябрьские и октябрьские вечера танцуют il saltarello, который был всегда в моде и, как кажется, перешёл по преданиям из Этрурии и Кампании. И saltarello малопохож на танец и состоит из мерных движений; его пляшут при звуках тамбурина.

В кругу многочисленных зрителей становятся две пары танцующих, они скачут и качаются, не соблюдая никаких особенных правил или фигур, они то приближаются, то удаляются, выгибая стан, грациозные движения которого напоминают отчасти испанский фанданго. Потом, вдруг выпрямившись, они начинают кружиться вокруг друг друга с неимоверной быстротой, пока движение это не сделается конвульсивным. Затем танцовщица внезапно останавливается неподвижно на левой ноге, вытянув правую ногу и руку, так чтобы кисть руки приходилась ниже локтя, обращённого к танцору. Эту позу я встречала часто в старинной живописи и на этрусских вазах.

Il saltarello не составляет исключительной принадлежности молодости; женщины зрелого возраста часто принимают участие в этом любимом национальном танце римских итальянцев.

Оттуда всего один шаг до Burattini, где римский итальянец предстаёт во всей глубине своего падения. Вырожденный потомок древней расы, жаждавшей кровавых зрелищ и боя гладиаторов, он не ищет более этих ужасных ощущений, он стремится к шуткам Патринелла и Кассандрино: большего не выдерживают его изнеженные нервы; он просто большой ребёнок, которого надо забавлять.