Ноемия, казалось, забыла даже о своём семействе, за исключением глубокоуважаемого отца.

Погруженная всецело в вихрь мыслей, которые тревожили её ум, она питала в себе тихое и благодарное воспоминание к добрым и преданным друзьям. Искренне и крепко преданная своим дочерним обязанностям и также этой глубокой любви, которые были для неё дороже жизни, она ждала, чтобы обстоятельства снова свели её с этими различными личностями, судьба которых была ей не известна.

Ноемия, до которой никакие новые искушения не дошли, жила в спокойствии и тишине, занятая своими изысканиями, как вдруг внезапное волнение нарушило это спокойствие.

За молодой еврейкой следила развращённая женщина, синьора Нальди, которая заменила, не уничтожив совершенно, страшную и прекрасную донну Олимпию.

Мы помним, как она один момент, покорённая редкой красотой и обаянием Ноемии, почувствовала к девушке удивительную для себя самой привязанность, с которой и не пробовала бороться. Утомлённая отсрочками, которые дочь Бен-Иакова постоянно испрашивала, прежде чем приступить к выполнению возложенного на неё плана, синьора наконец заметила, что она попалась в ловушку ловкой выжидательной системы; многоопытная матрона стала следить за Ноемией и убедилась, что еврейка тайно собирала разные документы, которые передавала куда-то. Синьора Нальди сумела воспользоваться этим открытием, и с помощью шпионства, которое так развито в Риме, ей удалось перехватить кое-что из переписки Ноемии; вооружённая этим документом, она поспешила к монсеньору Памфилио.

Она его нашла в порыве бешенства, который омрачал одновременно его ум и чувства; он только что узнал, что Стефан, его племянник, бросился, как он выражался, в огненную печь возмутившихся провинций. Один из членов коллегии сообщил ему эту новость, о которой говорил весь Квиринал, приписывая это опасное решение племянника чрезмерной строгости дяди.

Таким образом, Памфилио видел, как Стефан, которого ему наконец удалось пристроить на дипломатическую стезю, разрушил ещё раз все его надежды и погрузил его в новые хлопоты. Эта штука племянника угрожала собственному его положению и могла ускорить падение уже колеблющегося фаворита.

Синьора Нальди была также очень разгневана, как она это называла, неблагодарностью Ноемии. Она рассказала монсеньору всё, что узнала; она его убедила, что пора бросить систему уловок, которые не приводили ни к какому результату. Затем поведала ему истину происхождения Ноемии.

Это открытие заставило вскочить Памфилио, которого приковывала к креслу подагра; он начал упрекать синьору, что она так долго держала втайне от него секрет такой важности, от которого зависело их счастье. Разговор между двумя интриганами, которые смешивали свои личные неудовольствия в общем гневе, продолжался долго и оживлённо.

Приняли в конце концов решение показать кардиналу Фердинанду тот отрывок переписки Ноемии, который синьора Нальди имела в руках; они надеялись, что кардинал возмутится и примет участие в их планах мести и наказания.

Молодой кардинал отказался участвовать в этом деле, но обещал ничего не делать, что бы могло освободить Ноемию от наказания, которое она, по его мнению, вполне заслужила; он, впрочем, оставил за собой право остановить их действия, если они зайдут слишком далеко в отношении молодой еврейки. Его взгляд так убедительно подтверждал слова, что Памфилио и Нальди поняли, что Ноемия может избегнуть их рук, и потому решились действовать скорее.

На другой день после этого свидания еврейка появилась перед синьорой и Памфилио в гостиной донны Олимпии.

Место, куда была приведена Ноемия, не предвещало ничего хорошего. Мебель и стены были обиты чёрным бархатом, все украшения убраны, остался только аналой с большим распятием из слоновой кости, которое резко выделялось на тёмном фоне. Два чёрных кресла и такого же цвета табурет составляли всё убранство комнаты.

Дневной свет не проникал в это мрачное убежище, освещённое слабым мерцанием двух свечей красного воска.

Синьора была в костюме вдохновенной прорицательницы, костюме, изобретённом ею, когда она собиралась сделаться жрицей совершенно нового культа. Этот костюм состоял из длинной белой туники античного фасона; руки и грудь достойной дамы были обнажены, украшения составляли тяжёлые золотые браслеты, застёжки, широкое железное колье; зубчатая диадема из того же металла, красуясь на её серебристых волосах, довершала убранство; отцветшие бледные щёки, тонкие сжатые губы, впалый лоб, костлявая грудь и худоба рук придавали ей мало привлекательности.

Как быстро постарела донна Олимпия, так гордившаяся некогда своей красотой!

Монсеньор Памфилио не нашёл другого средства сохранить торжественность, как закрыть руками своё столь не величественное лицо. Он, видимо, был подавлен и, казалось, гнулся под бременем, слишком тяжёлым для него.

Во взгляде донны Олимпии светилась злоба и какое-то сатанинское выражение.

Когда явилась Ноемия и её глаза, освоившись с темнотой, стали различать предметы, девушке показались жалки эти люди, думавшие испугать её этой смешной фантасмагорией, и, сравнивая их дряхлость со своей цветущей молодостью, она посмотрела на них с глубоким состраданием.

Синьора Нальди попробовала говорить, но гнев, казалось, сдавил ей горло. Ноемия улыбалась, видя её усилия... и наконец сказала с сочувствием:

— Придите в себя, сударыня.

Спокойный тон, которым были сказаны эти слова, казалось, увеличил раздражение синьоры; она не сдержала досаду, которую чувствовала, видя спокойствие Ноемии перед тем, что должно было внушить ей страх.

— Она бравирует! — вскричала она. — Неосторожная! Ты разве не знаешь, еврейка, что, если я захочу твоей погибели, у меня в руках есть доказательства твоих сношений с врагами религии и я могу предать тебя в руки светской власти или суду инквизиции!

В этом месте, приготовленном, как казалось, для священнодействия, слово это прозвучало зловеще.

— Я знаю, — с достоинством отвечала Ноемия, — что нахожусь в вашей власти. Когда отец Сальви вёл меня к вам, он не знал, что вы — бывшая донна Олимпия, знаменитая графиня де Серраваль; а я, я знала это и, однако, приближаясь к вам, не дрожала, синьора Нальди.

— Дерзкая мадианитка! — закричал Памфилио, который до тех пор только делал разные жесты, соответствовавшие словам синьоры.

— Вы, значит, забыли все мои благодеяния? — прибавила синьора, голос которой сделался гораздо мягче.

— Я помню всё, что вы сделали для меня; но мне в то же время невозможно забыть и то, что вы хотели из меня сделать.

— Что значат эти слова?

— Синьора, не будем продолжать свидания, одинаково тягостного для нас обеих. Я знаю всё, что вы можете сделать со мной, разлучённой с моим семейством, еврейкой, отверженной и проклятой, слабой и одинокой; но я знаю также нечто находящееся вне вашей власти, это — моё сердце, которое, несмотря на ваше желание, не отступится от своих верований и привязанностей.

— Напишите одно только слово вашему отцу, и это слово спасёт вас. Вместе с тем вы окажете огромную услугу двору, за которую вас ожидает в будущем блестящая награда. Может быть, ваши соотечественники будут обязаны вашему простому поступку своим спасением и общественным положением, предметами всех их желаний, которых они ещё никаким образом не могли достигнуть.

Лицо Ноемии осветилось небесным блеском, взгляд заискрился божественным огнём, она вдохновенным голосом медленно произнесла:

— Я готова, синьора, как Эсфирь, бороться с Агасферами и Аманами, чтобы спасти народ, избранный Богом, и, как она, я готова скорее умереть, нежели отказаться от порученного мне святого дела. Я вверила себя благости и могуществу Бога отцов моих, мощные руки которого сумеют оградить и спасти меня.

— Так я вижу в вас всё то же упрямство.

— Христиане добиваются наших сокровищ; вы от меня требуете богатства моего отца; но что же вы ему предлагаете взамен?

Мёртвая тишина была ответом на предложенный вопрос.