В дверь стучат, и он встает с кровати одним быстрым и грациозным движением. Впускает двоих слуг. Они, в полной тишине, не обращая внимания на моё присутствие, ставят таз с водой у огня, поднос с кувшином и двумя кубками на столик у окна, и уходят так же тихо, как вошли.

Генри умывает лицо, потом берет один кубок, доверху наполняет его вином и жадно пьет. Потом наполняет второй и, не глядя, протягивает мне.

— Это было ужасно, — наконец говорит он.

Он стоит ко мне спиной и смотрит в окно.

— Что именно?

— Я был в городе. На казни картезианцев, от имени короля. Стоял рядом со в стельку пьяными Болейном и Норрисом и жалел, что не надрался сам.

По моему телу расползается ледяной ужас, когда я понимаю, чтоон там видел. Я не хочу слушать, но он продолжает, и я должна его выслушать.

— Ты знаешь, Мэри, оказывается, человека можно легко разделать, прямо как утку. Отломать руки по суставам. Хрустит точно так же, только громче. Но сначала их повесили.

Он делает тяжелый вдох.

— Когда они уже были сине-красными, их сняли и вспороли, как кабанов, от горла до живота. Выпотрошили всё. Всё, понимаешь? Ты знала, что если у человека вырвать сердце, он еще может сказать тебе что-нибудь на прощание?

Генри делает глоток, а потом поворачивается ко мне.

— Их растащили на куски, как сырое мясо, понимаешь? Отрезали руки, ноги, и под конец оттяпали головы. Столько крови, Мэри, — его голос срывается. — И всё из-за того, что они не были согласны с моим отцом!

Он почти роняет кубок и бросается на кровать, чтобы снова закрыть лицо руками. Я ставлю недопитое вино и подбегаю к нему, чтобы прижать к себе, как он прижал меня, когда я увидела Пуркуа.

То, что видел Генри, было в сотни раз ужаснее, но рядом с ним не было никого, кто мог бы обнять его и сказать: «Не смотри».

Мы сидим на краю кровати, и его голова лежит на моей груди, но в этом нет ничего волнующего. Я просто глажу его спутанные волосы и не представляю, что могу сделать, чтобы ему помочь.

Наконец он поднимает голову и смотрит на меня.

— Как думаешь, они это заслужили?

— Я… я не знаю. Они были предателями.

— Их предательство было в их вере, — горько усмехается Генри. — Вере в то, что первый брак отца был законным. И он не глава церкви. С каких пор людей за это потрошат?

Я не знаю, что сказать. Мне не хочется думать, что все ужасы, которые он видел, произошли только потому, что мою беременную кузину не хотят признавать королевой.

— И знаешь, что, Мэри? — продолжает Генри. — Я ведь еще должен сказать ему спасибо. За то, что он удостоил меня чести представлять его там.

Меня поражает, с какой горечью он говорит о своем отце. Мне казалось, что между ними царит любовь.

— Быть сыном короля непросто, — говорю я банальность.

— Непросто быть бастардом короля. А он ведь мог и не признавать меня, да? Выдать мою мать поскорее замуж, и считался бы я сыном барона Тэлбойза. Жил бы в Линкольншире, где никто бы не спрашивал, откуда такое сходство с королем.

Генри смотрит мне в глаза. Наши лица так близко, что я чувствую его дыхание.

— Я не просил двойное герцогство. Не просил Ирландию.

— Он любит тебя, Генри, — я стараюсь говорить мягче.

— Он любит наличие у себя сына. Хоть какого-то. Родится законный, и я стану обузой.

— Даже тогда он сделает что угодно, если ты все-таки попросишь.

— Я просил тебя. Он отказал.

Я вспыхиваю от этих слов. От его прямоты.

— На Рождество ходил к нему, — говорит он и смотрит мне в глаза. — Думал, что он будет достаточно пьян, чтобы дать нам нормально жить. Чтобы тебя не лапали его дружки. И тебе не приходилось ничего себе доказывать.

Меня колет стыд, когда я понимаю, что он говорит про Норриса и Уэстона.

— А он, — продолжает Генри, — он только смеялся и говорил, что я слишком мал. Зато достаточно вырос, чтобы смотреть, как он потрошит неугодных, да? Сам он в моем возрасте переспал с половиной двора!

Я не знаю, что ответить, и просто провожу рукой по его плечу. Он кладет на нее свою ладонь, и я удивляюсь тому, что она уже не такая мягкая, как была на нашей свадьбе. В ней чувствуется больше силы.

— Он не видит меня. Я для него как декорация, понимаешь?

Я вздрагиваю. Это так похоже на то, что сказала про меня Мария.

— Зато я вижу тебя, Генри.

Он молчит и смотрит на меня. Тянет руку и медленно проводит пальцами по моей щеке. Я чувствую, как он дрожит.

А потом он резко притягивает меня к себе, и я даже не успеваю ничего понять. Его губы прижимаются к моим. Такие мягкие.

Этот поцелуй не похож на тот, что был на корте. И на тот, что был с Уэстоном, не похож. Нет ничего из того, о чем пишут поэты, вроде запаха цветов вокруг и сладкого трепета внутри. Есть только он и его губы.

Я слегка наклоняю голову, чтобы наши носы не мешали друг другу. Чувствую привкус вина на его языке. Воздуха не хватает, но я не могу оторваться, чтобы сделать вдох. Его руки обхватили мою талию, и в этом жесте столько нежности, что хочется плакать от восторга. Я вплетаю пальцы правой руки в его волосы, а пальцами левой провожу по его щеке. Его кожа невыразимо гладкая, и мне хочется гладить ее снова и снова.

Он отрывается от моих губ и целует шею, под ухом. Я покрываюсь мурашками и шумно выдыхаю воздух, и это звучит, как страсть. Или это она и есть? Его дыхание обжигает мою кожу, а рука скользит по пояснице и ниже. Я выгибаюсь ему навстречу, чтобы прижаться сильнее.

Но когда он задирает мне юбки, я останавливаю его руку. У меня в голове проносится вихрь сомнений. Я вспоминаю про отца, и меня колет гадкое чувство, что я использую Генри, чтобы продвинуть Говардов еще выше. Но я хочу не этого. Я не хочу использовать его. Я просто хочу быть с ним.

— Не надо, — сдавленно говорю я.

— Почему? — шепчет он и смотрит на мои губы.

Генри не убирает руку с моего бедра. Сжимает еще сильнее.

— Сюда могут войти.

— Не могут.

Он снова тянется ко мне, но я уворачиваюсь.

— Мне кажется, что мы делаем что-то преступное. — говорю я. — Не хочу, чтобы это… чтобы в первый раз было так.

Генри держит меня еще несколько секунд, а потом отпускает и отстраняется. Меня обдает зимним холодом, хотя за окном май, а комната уже достаточно нагрелась от огня. Но в его руках жарче. Теплее. Мне снова хочется оказаться в них, но я сама же только что попросила его прекратить.

Его щеки красные, грудь часто вздымается, а глаза блестят. Губы слегка припухли. Я смотрю на них и борюсь с желанием снова их поцеловать.

— Извини, — говорю я.

— Не извиняйся.

Генри падает на кровать и закрывает лицо подушкой, прямо как в ночь нашей свадьбы. Он молчит. Я решаю, что мне лучше уйти. Меня не покидает чувство, что я опять всё испортила. Когда я встаю, поправляю юбки и направляюсь к выходу, он не идет за мной.

Но, когда я нахожусь уже у самой двери и собираюсь постучать, чтобы мне открыли, меня останавливает его голос.

— Я пойду к нему снова. Или буду писать. Ему придется согласиться или выслать меня из страны.

— Анна беременна. Все просьбы — пустая трата сил.

Генри встает с кровати и подходит ко мне. Берет меня за подбородок и заглядывает в глаза.

— Ты правда хочешь ждать?

— Я не хочу прятаться. Скрываться. Это будет как-то… неправильно.

Он кивает и отпускает меня, и я снова поворачиваюсь к двери, но потом вспоминаю о том, что не давало мне покоя все эти месяцы.

— Генри, — говорю я, не глядя на него. Он всё еще рядом, прямо за моей спиной. — На стене, ты сказал: «Прости». За что «прости»?

Он обнимает меня сзади и притягивает к себе. В его руках так уютно и спокойно, что хочется в них раствориться. Он прислоняет губы к моему уху и шепчет:

— За то, что не поцеловал тебя сразу.

*

Я иду к себе и улыбаюсь в пространство. Со стороны, должно быть, я выгляжу глупо, но мне все равно.

Я почти бегу вниз лестнице и в самом низу спотыкаюсь, ударяясь плечом о каменную стену, но я не боюсь упасть. Я больше ничего не боюсь. Мое сердце бешено колотится, а мысли путаются, но это не страх. Это сладость и восторг.