— От Мандерлака? — спрашиваю я.

— Гей, — отвечает он вполне деловито, так как этот лихой возглас означает словацкое «да», — Пока что Мандерлак, уродина Мандерлак служит как бы ориентиром. Это самое высокое здание в городе. Я потом расскажу вам о нем любопытную историю.

— Вы, товарищ Черняк, — говорю я, — знаете каждый дом в Братиславе.

— Гей, гей. Я давно, знаете, изучаю город. Еще с довоенных лет. Вы понимаете, когда ходишь с котомкой да с топором, тут попросишься в саду поработать, там раму починить или собачью будку сделать…

Теперь Михаил Черняк — видный инженер-строитель. Он любит свою Братиславу нежно, ревниво, но взыскательно. Мы спускаемся с холма, идем по узкой улочке, нисподающей ступенями, и выражение лица Черняка меняется.

— Вы взгляните, какой ужас! Зайдемте, прошу вас, во дворик. Полтора-два метра ширины весь двор! А? Где солнце? Солнца нет, его никогда не бывает тут. Гей. И тут еще живут. Людей мы должны переселить, как можно скорее переселить.

Крохотные домики старой Братиславы, снаружи облитые светом жаркого дня, внутри полны сумрака.

Улочка ведет к центру города. Приземистые двухэтажные здания с балконами, акации, маленькие скверы — все это чем-то напоминает наши причерноморские города. Мы проходим мимо чаши фонтана, тяжело и пышно украшенной амурами, гирляндами и гербами. И снова шпалеры акаций, выгоревших дожелта. Скоро улица выводит нас на площадь. Посередине — бронзовый Гвиездослав. Около него высажен молодой бульвар. С левой стороны высятся неровной стеной узкие шести-, семиэтажные дома. Лицо Черняка то проясняется, то хмурится.

— Вы представляете теперь, что значит строить в Братиславе? Попробуйте определить ведущий стиль города, когда такая мешанина…

Трудно найти два здания, сходные между собой. Безотрадная гладкость стекло-бетонного куба соседствует с доходным домом прошлого века с русалками и Нептунами на фасаде. Дальше — некое фантастическое сочетание бесчисленных карнизов и колонн. А на правой стороне площади — тяжеловесное здание с широченными витринами кафе и верандами, придающими ему сходство с многопалубным пароходом. Это отель «Карлтон».

По «палубе» степенно двигаются официанты, разнося кофе и воду. Да, к чашке черного «турка» здесь — и это еще один признак Юго-Восточной Европы — подают стакан холодной воды.

А вот Национальный театр. Он замыкает вытянутую площадь. Это здание благородных форм словно пытается внести согласие в стилевую сумятицу, царящую вокруг. На афише — «Крутнява», то есть «Водоворот». Это первая словацкая опера. Так же, как словацкая оперетта, словацкие кинофильмы, она появилась при народной власти.

Против фасада театра фонтан в виде девы, сидящей на лебеде; вокруг него теснятся разомлевшие от жары голуби. Бросив на деву снисходительный взгляд, Черняк тянет нас вправо, туда, где на высоком каменном постаменте стоит, подняв руки в вольном размахе, аллегорическая фигура Победы с пальмовой ветвью. Легкость, изящество, динамичность, гордую силу воплотил в ней скульптор. Он посвятил свое творение советским воинам, освободившим Братиславу от гитлеровцев.

— Прекрасный памятник! — сказал я Черняку. — Вообще вы слишком строги к Братиславе.

— Погодите, я вам покажу Мандерлак! — бросил он угрожающе.

Мандерлак — двенадцатиэтажная четырехугольная призма — вдвигается углом чуть ли не в середину площади, на которую мы вышли по кривой, узкой, застроенной бетонными кубическими домами улице. Названо это крупнейшее в городе высотное сооружение по имени его бывшего хозяина, разбогатевшего на поставках мяса в армию Франца-Иосифа. Четверть миллиона заплатил Мандерлак чиновникам муниципалитета за то, чтобы ему разрешили поставить этот домище, явную помеху транспорту. «Движение растет, — рассуждал жадный и неумный делец, — рано или поздно город купит здание на слом и даст любую цену».

Мандерлак не успел осуществить свой замысел. Уродливый дом остался как память о бывших хозяевах Братиславы, отличавшихся непомерной жадностью, дикостью и безвкусием.

Справа площадь сужается в улицу, которая выводит к мосту через Дунай. Здесь сбегается к реке еще несколько улиц, образуя острые углы. За мостом, на низком, плоском берегу, зеленеет фруктовыми деревьями, алеет крышами пригород Петржалка.

Пучок улиц, сходящихся к переправе через реку, — такова суть планировки Братиславы. Ведь она возникла на скрещении больших торговых путей — «янтарного», соединявшего Ближний Восток с Балтикой, и «железного», который вел к рудникам Чехии. Братислава стала городом богатым, знатным. Эпоха Возрождения дала ей своих ваятелей и зодчих, и в этом Черняк предлагает нам немедленно убедиться.

Как человек, демонстрирующий свое величайшее сокровище, впускает он нас в небольшой затененный двор. Вся фигура Черняка меняется. Ступает он тихо, с благоговейной торжественностью. Притих и Паличек. Чем поражает этот дворик? Что в нем примечательного? Точеные колонны и арки галерей, выходящих на него? Фонтан со скульптурой? Каменные скамьи с головами химер? Башня с часами, бросающая сюда свою четкую тень? Нет, ничто в отдельности, а все вместе, вся эта поэма из камня, вызывающая в памяти чеканно стройные и вместе с тем страстные строки Данте. Старая ратушка Братиславы представляет собой такой шедевр искусства, каких, верно, немного и в Италии. Год постройки — 1581-й. Налюбовавшись, мы выходим на миниатюрную площадь и опять останавливаемся: на нас смотрит каменный рыцарь Роланд, ровесник ратуши, взнесенный высоко над чашей фонтана.

Если Прага стобашенная, то Братиславу надо назвать стофонтанной. Как они разнообразны, фонтаны словацкой столицы, сколько в них изобретательности! Вот медведь со щитом. Он сидит на узорчатом пьедестале и взирает на новый восьмиэтажный дом, гладкий, прямолинейный, согретый лишь пирамидальными тополями, высаженными у фасада.

Таковы контрасты этого удивительного города. Сложность проблемы, захватившей Черняка, понятна. Как найти стиль новой Братиславы?

Создается он, понятно, не сразу. А город растет, зовет к себе людей строить генераторы, станки, краны и другие машины, вовсе не вырабатывавшиеся тут прежде, выпускать химические изделия, ткани из хлопка и искусственного волокна, делать вино, сигареты, печатать книги. Население после войны почти удвоилось.

Врезаясь в виноградники, в кукурузные поля, стремительно вытягиваются на юг, по придунайской равнине, новые улицы. Не всегда есть время даже придумать название новорожденным районам. «Пять стоквартирных» — так именовался недавно участок городской стройки. Все пять уже готовы, за окнами поет радио, ветер играет занавесками. Как называется жилой комплекс? Да все так же — «Пять стоквартирных». Новые площади Братиславы отличаются непривычной для страны шириной. Площадь Готвальда, возникшая на бывшей окраине, теперь стала вторым центром города. На ней огромное одиннадцатиэтажное здание почты и телеграфа, а против него Политехнический институт. Строят здесь широко, с размахом. Это характерно для Словакии.

Мы вылезаем из машины у студенческого городка. Корпуса его выглядят не стандартно, там и сям на светлую поверхность фасадов наброшены как бы ковры с цветастым словацким орнаментом.

Черняк смотрит испытующе, строго. Перед нами лишь деталь будущего стиля Братиславы.

— То, что есть сейчас, я сравниваю с тем, что мы воздвигнем завтра, — говорит он, — Поэтому я вечно недоволен. Говорят, у меня плохой характер.

— Нет, наоборот, — вежливо подает голос Паличек. — Для дела очень подходящий характер.

Будущее пока на листах ватманской бумаги. Но оно уже воплощается в камень, когда пишутся эти строки! В служебном кабинете Черняка, куда мы заехали на перепутье, много проектов молодых талантливых архитекторов.