Вот так, пусть редко, возвращаясь в родную деревню, он остро чувствовал себя крестьянским сыном.

Мать исподтишка наблюдала за ним. Решившись, высказывала заветное:

— Не мое оно, может, дело, сынок, советы давать… Да, может, останешься в Барщинке-то?.. Ты ж еще в мировую подчистую списан.

— Нет, мама. Это я из царской списан. А в Красную Армию — призван.

— Пошел бы ты в волость, к этому, как его, комиссару, задрал рубаху…

Он рассмеялся:

— Чтоб испугался — и вдругорядь списал?.. Нынче почти у каждого мужика, коль голову не оторвали, — раны. Нет, мама, не получится. Служить мне до смертного часа. Это я хочу вас забрать к себе. Куда уж вам со всем хозяйством управляться, коль и Петра нет? Решено: возьму в город.

— Упаси боже!.. Деревенская я. Зачем мне ваш колготной город?.. Вот и Петеньку выдуло. — В голосе матери звучала тоска. — Не опасно там, в небе? — Она с тревогой поглядела вверх, в просинь. — Не птица, чай. Человек.

— Не опасно, мама. Петьку видел я недавно в Москве — жив-здоров. Обещал, если удастся, заскочить к вам.

— А ты-то, сынок, сколько поживешь дома? Как завсегда, иль, может, подольше? — В голосе ее дрожала надежда.

«Подольше», — чуть не сорвалось с его языка.

По предписанию врачей он еще целый месяц должен уделить заботам о своем здоровье. Но вдруг почувствовал: не может прохлаждаться больше ни дня. Неодолимо тянет в армию. Вот-вот начнутся маневры. Как там управятся без него?..

Так каждый раз, сколько ни было отпусков, не выдерживал он полного срока: военный по призванию или по воле судьбы, он уже ничем иным не мог заменить для себя «бытность в строю».

Заветный берег приближался.

«Сент-Жермен» уже оставил за кормой зеленое Южное море, одолел бару — то резко обозначенное цветом и пенистым валом буруна место, где соленая вода, противясь, принимает в себя пресную речную, — и теперь плыл по Хуанпу, протоке «брата океана» великого Янцзы, торопясь к конечному пункту долгого пути — Шанхаю, который для Путко должен был стать первым пунктом на дороге в неизведанное.

Антон чувствовал, что волнуется. Со стороны это его состояние могли бы уловить лишь те, кто уж очень хорошо знал его, — Ольга, Павел Иванович, да и то не по возбужденности, нервному поведению, а, наоборот, по несколько замедленной речи, скованности движений. Чем сильнее он волновался, тем сдержаннее становился внешне, «жил в себе». Такое всегда происходило с ним в первые дни при перемене задания и места работы. Потом напряжение спадет, Антон сживется с новой своей ролью, сохранив лишь постоянную обостренную внимательность и восприимчивость.

Конечно же, по книгам и из бесед с Оскаром, Тимофеем, с другими товарищами он уже знал этот надвигавшийся город, самый большой и энергичный промышленный, торговый и политический центр Китая, главный его порт, да и вообще крупнейший порт всех морей тихоокеанского бассейна от Америки до Австралии. Шанхай, расположенный удивительно удачно, посредине восточного побережья Китая и почти на одинаковом расстоянии как от Европы, так и от Северо-Американских Штатов, делил славу морских портов Нью-Йорка, Сингапура, Гамбурга и Антверпена, однако превосходил их по размерам. К тому же это был и главный речной порт Китая, как бы открывавший ворота вглубь страны по Янцзы без малого на три тысячи километров. В бассейне реки жили двести миллионов человек. Население самого Шанхая перевалило за три миллиона. Эти и многие иные сведения были теоретическими познаниями, пока не подкрепленными личным восприятием, тем опытом, который предстояло приобрести самому — ибо только на него мог Антон полагаться в работе, где каждый поступок должен быть как единственный шаг.

Кое-что он, конечно же, решил для себя наперед. По приезде он остановится в недорогом отеле во французской концессии, а не в китайской части города и не в международном сеттльменте. Шанхай являл собой как бы три разных образования, объединенных общим названием и заключенных в одни пределы: собственно китайский город Наньдао с промышленными и торговыми слободами, владения французов и обширный сеттльмент, по существу, принадлежащий англичанам и ими, вместе с другими колонизаторами, управляемый. Европеец, прибывший в Шанхай, мог и должен был остановиться или в концессии, или в сеттльменте. Сеттльмент — средоточие деловой жизни Шанхая, государство в государстве. С населением в миллион жителей, из коих иностранцев всего тридцать тысяч, он между тем пользовался экстерриториальностью, имел не только свое правительство, именовавшееся «муниципальным советом», но и собственные полицию и армию, укомплектованные не местными жителями, а индусами, аннамитами, русскими эмигрантами-белогвардейцами. Во главе муниципалитета стоял американец, «волонтерским корпусом» и полицией командовали англичане.

Антон не испытывал ни малейшего желания попасть под опеку англичан. Все в его документах и легенде безукоризненно. Но одно из первейших правил в работе разведчика — не привлекать к себе пристального внимания. Появление в колонии нового человека, да еще русского, не могло остаться незамеченным. Но вполне естественно, что гость из Парижа предпочтет выбрать, кров на территории французской концессии. Пользовавшаяся теми же привилегиями, что и сеттльмент, эта часть Шанхая была к тому же как бы зоной жилья и отдыха иностранцев.

Сейчас, у поручней «Сент-Жермена», Путко пытался погасить охватившее его беспокойство игрой в угадывание. Вон по левой стороне желтой реки — сплошная череда пристаней, доков, скопление мачт и труб — это, конечно же, Пудун, фабрично-заводское предместье. Напротив, через реку — Наньдао. Вдоль реки уже тянется набережная; будто став плечом к плечу, отгораживают от реки напор строений позади себя тяжелые серые здания европейского вида, едва ли отличающиеся от тех, какие Антон видел в портах и городах Европы. Это уже международный сеттльмент. А широкая набережная вдоль Хуанпу — знаменитый Банд.

Антон не представлял, что возможна такая теснотища на воде. Баркасы, джонки, сампаны… Паруса их напоминали по форме веера со срезанными ручками. «Веера» были в заплатах и дырах. Пестро раскрашенные носы джонок и сампанов изображали морды чудищ с выпученными глазами. Путко знал: эти рожи намалеваны не для красоты, а чтобы устрашить злых водяных духов и драконов. На палубах сооружены халупки, на тросах сушится белье, к бортам подвязаны клетки с курами и иной живностью, среди скарба ползают и гомонят ребятишки, возятся у дымных жаровен женщины. Лодки — жилища на воде.

Наконец «Сент-Жермен» пробрался к причалу. По трапу поднялись таможенные и полицейские чиновники.

Рядом с их пароходом разгружался «торгаш» под либерийским флагом. По узким сходням сновали туда-обратно, будто стежками пришивая судно к берегу, тонкие темнокожие фигурки: широкополая, как зонт, шляпа, тряпица выгоревших трусов на чреслах — вот и все одеяние. На плече же длинная бамбуковая палка с грузом на обоих концах. Казалось невероятным, что эти фигурки не надламываются под тяжелыми тюками и ящиками, сгибающими дугой бамбуковые жерди. Под заунывные выдохи «Ха-хэ-хо!», как волжские грузчики под «дубинушку», кули выгружали на набережную сеттльмента товары из глубокого трюма. Судя по цвету и маркировке ящиков, Антон мог предположить, что в них — оружие.

Полицейско-таможенные формальности заняли несколько минут. Под безрадостный напев «Ха-хэ-хо!..» Путко сошел на китайский берег.

У трапа уже дежурили рикши с табуном своих колясок, задравших оглобли, будто худые руки, молящие о помощи. Рикши были в таком же одеянии, что и грузчики-кули. И такие же изможденные.

Еще в пути Антон с содроганием думал, что придется ему нанять «человека-лошадь» — не тащить же свои чемоданы в отель самому, это показалось бы весьма странным. После Бомбея, где он впервые увидел рикш, Путко присутствовал при споре, вспыхнувшем в музыкальном салоне «Сент-Жермена»: ученообразный пассажир-немец полагал, что рикши как профессионалы-возчики существовали в странах Востока с незапамятных времен, его же сосед, американец, доказывал, что он знает с абсолютной достоверностью: эту профессию породил его соотечественник, некто сэр Гобл. Живя в Токио, он нанял вместо экипажа местного жителя. Произошло сие в 1867 году. Сэр Гобл даже запатентовал столь удачное изобретение, которое с его легкой руки и принеся ему сказочные доходы, стремительно распространилось по всем азиатским странам, где обосновались выходцы из Европы и Нового Света. Демонстрируя свои немалые лингвистические познания, янки-пассажир даже объяснил само название, взявшее истоком японское слово «дзинрикися», в котором объединены «дзин» — человек, «рики» — сила и «ся» — повозка… Иными словами — «человек-лошадь», порожденная человеком… В долгом путешествии Антон познакомился с несколькими пассажирами, среди них с мсье Жаном Мелье — француз после отдыха на родине возвращался к месту службы в администрации концессии. Расположившись к русскому эмигранту, рискнувшему искать счастья в дальних краях, он пообещал определить мсье Путко в отель с истинно марсельской кухней. Теперь француза ждал на пристани автомобиль, и мсье Мелье любезно предложил попутчику подвезти его к отелю, избавив Антона от необходимости нанимать рикшу.