— Ну что, друзья краснофлотцы, поможем усилить наш финансовый фронт? — продолжал с подъемом Власов. — Мы тоже трудящиеся, дети рабочих и крестьян. Нам ли оставаться в сторонке от такого важнейшего всенародного дела? Что скажете?

— А откуда у нас финансы?

— Конечно, заработков у нас нет, жалование получаем небольшое, — согласился оторг. — Но все равно, копейка к копейке, рубль к рублю дадут увесистый вклад. К примеру, флоткоманда уже подписалась на сто двадцать процентов своего месячного оклада. И в прошлом году первый «Заем индустриализации» в нашей флотилии поддержали все.

— А мы еще ни копейки не получали.

— Можете подписываться вперед. А у кого есть из дому наличные, могут и наличными: деньги на бочку.

«Отдашь, потом ищи-свищи… — подумал Арефьев. — Да и мне-то какая выгода?..»

— Ну, подпишусь, а далее? — словно бы угадал его невысказанный вопрос Косых.

— Государство просит у народа двести миллионов рублей взаймы на десять лет, до первого октября тридцать восьмого года, — начал объяснять Олег. — Вознаграждает шестью процентами годовых, то есть выплачивает каждому проценты. Скажем, купил ты двадцатипятирублевую облигацию — через каждые шесть месяцев получаешь семьдесят пять копеек, по пятиалтынному за каждую пятерку. А выиграть можешь и десять тысяч, и даже двадцать пять тысяч.

Алексей охнул: «Двадцать пять тысяч!.. Богаче, чем Ярцев!..» О таких деньгах он и не мечтал.

— Как же, выиграешь! — усомнился кто-то.

— Шансы на выигрыш высокие: один на триста облигаций. А которые не выиграют, через десять лет будут погашены, то есть государство вернет каждому деньги, да еще с полными процентами, — терпеливо растолковывал Власов. — Но разве, моряки-товарищи, главное дело в выигрышах и процентах? Главное — всеми силами всех рабочих и крестьян, армии и флота налечь на индустриализацию СССР! Так что обмозгуйте вопрос. Не сейчас подписываться. Решите, кто сколько может дать на всенародное наше цело.

«На десять лет?.. Тю-тю!.. Не, лучше без облигациев и процентов… В кармане — оно верней… — Когда у Алексея вытягивали деньги без быстрой отдачи или возмещения, он всегда чувствовал какой-то подвох. — Пущай без меня…»

Матросы разбрелись по территории городка, кто куда: гонять в футбол по замерзшему плацу, стучать в домино-шашки. А ему надо топать в учебную комнату, долбить арифметику, русский язык и географию — задания на завтра.

Управился к кино: в клубе крутили «Жемчужину Семирамиды».

Перед отбоем матросы собрались в казарме. Бережной в кино не ходил. Но колики уже отпустили — сидел, свесив ноги, на койке, меланхолично бренчал на гитаре.

— Очухался? Давай веселенькое! — ребята вытолкнули в середину комнаты чернявого Митьку Груздя, взводного запевалу. — Ну-ка, Митя, отколи с припевом!

— Намаялся с метлой.

— Не ломайся, не мамзеля! Давай!

Борис ударил по струнам: Груздь притопнул, прихлопнул — и пошел по кругу вприсядку:

— Чо это он: четыре года? — забеспокоился Алексей, свесив голову к больному.

— Ты с луны на койку свалился, валеный сапог? — подал голос Борис. — Это в пехоте-кавалерии три годка служат, а на флоте — четыре, от звонка до звонка.

«Вот влип! Как муха!.. Надо было в военкомиссариате как Федька — в кавалерию, к привычному, к коням…»

«Спать, спать!..» — пропел горн.

Дневальный выключил свет. Только зеленая лампочка светила над дверью.

Море ошеломило их, вдруг открывшись за виражом каменистой дороги, и это чувство восхищенного удивления уже не оставляло.

Даже там, в Париже, в бесконечном одиночестве рисуя в воображении дни, которые он проведет с Ольгой вместе, Антон все же не представлял, что здесь, у моря, на щедром, не изнуряющем солнце и ночами, просвеченными луной, все окажется так прекрасно. Они любят друг друга. Время повернуло вспять, канули, как голыши на зеленое дно, годы. И они снова совсем молоды. Море обкатало их, как эти самые голыши на берегу. Ольга загорела, посветлели брови, пряди волос. Разгладились морщинки, обтянуло смуглые щеки. Кожа ее, волосы и ночью хранили запах моря.

Днем он уже не слышал моря, привык за эти несколько дней к умиротворяющему его гулу, а ночью по тому, как ворочается черное чудище, определял: штиль, или штормит, или гонит неторопливую волну. Встречал руки Ольги. Потом лежал с открытыми глазами, удивляясь тому, как ритмично сливается ее дыхание со звуками извне, гадал, какая будет поутру погода, — и снова засыпал, утомленный счастьем.

Между ними и морем не было ничего и никого. Шумный абхазский городок, пальмы, олеандры и кипарисы, крутая пышнозеленая гора — все было позади их дома и их моря. Ольга отправлялась на базар и возвращалась с полной корзиной всякой вкусной и острой всячины, когда он еще досматривал последние сны или только начинал зарядку. Лишь газеты доносили вести о событиях в стране и мире. Но и новости в этом безмятежье воспринимались как далекие гудки пароходов.

Ольга радовалась солнцу и морю, словно ребенок. И в воду заходила так, как он представлял себе: осторожно, сначала пробуя одной ногой, потом другой, убегая от накатывающегося прибоя, — и наконец, каждый раз будто отваживаясь на подвиг, отчаянно бросалась на волну. Зато потом долго бултыхалась на глубине в метр-полтора «собачьим стилем».

Почему-то было очень много чаек. Они выстраивались на вынесенном бурей обглоданном бревне — тонкие красные лапы удерживали несоразмерные, короткие плотные тела. Но стоило им расправить крылья и взлететь, как они превращались в прекрасных птиц. Буйками покачивались на воде бакланы, ввинчивали длинные шеи в просинь, ныряли — и вытаскивали в клювах бьющихся рыбех.

Антон жалел, что не привез с собой ватмана и красок. Когда-то, давным-давно, он увлекался акварелью, потом на десятилетия забросил. А теперь вдруг опять потянуло… Может быть, захотелось хоть на этюде остановить мгновение?.. Поначалу казалось, что время замедлило свой бег. Обман. Две отпущенные им недели промчались безоглядно.

Он смалодушничал — не решился сразу после разговора со Стариком сказать Ольге, что скоро снова должен будет уехать. Жена, конечно же, сама ни о чем не спрашивала: ни тогда, когда они дружно ходили на службу, она на свою, он — на свою, ни потом, в веселой, хлопотливой суете сборов в отпуск… Теперь подступал момент решительного разговора. А он все оттягивал.

Вечером они сидели на берегу, у самой кромки воды. Пена набегала на их ступни, пузырилась на мокрых камнях и с шелестом откатывалась, чтобы тут же набежать снова. Все было фиолетово-розовым — и вода, и небо, и блестящие камни. Ему вспомнилось давнее-давнее: жаркий день на берегу, только не этого, а Каспийского моря, в поселке Балаханы, под Баку. Сверкало море, слева узким мысом тянулся желтый Апшерон, и названный брат Камо мечтал уплыть в Португалию, где свергли короля и начиналась революция… Камо уплыл тогда через Каспий в трюме какого-то судна, кажется, называлось оно «Аббасия» — то ли в бочке спрятался, то ли в куче угля… Как завидовал тогда Антон другу-брату, его полной приключений жизни!.. Несколько месяцев спустя и Антон, в ту пору беглый каторжник, перебрался за границу и в Париже, в гостинице «Бельфорский лев», встретился наконец с Ольгой… С ума сойти, это было семнадцать лет назад!.. В последний раз он видел Камо, уже когда учился в академии, а друг приезжал в Москву к своему начальству. В Грузии его определили по какому-то гражданскому ведомству, он маялся, «по секрету» сказал, что тоже готовится поступать в академию… Он погиб в том же двадцать втором году, летом: ехал вечером по Верийскому спуску на велосипеде и на него в темноте наскочил грузовик. Странно… Единственный, наверное, грузовик во всем Тифлисе. И мчался почему-то без фар… Может быть, кому-нибудь нужна была смерть Камо?..