Нютка, женушка ласковая, затянула навзрыд «ихохошки»-страдания:
Я не знала, что на елочке
Иголочки растут,
Я не знала, что забавочке
Винтовочку дадут!
Мой веселенький уедет,
Назад не воротится,
Ретиво́ мое сердечко
Камнем оборотится!..
Часть вторая
РУБЕЖИ
Глава первая
Еще не оторвавшись от ночных видений, только просыпаясь, Антон испытал пронзительно радостное чувство: он дома! Какое счастье!..
Это чувство жило в нем всю ночь. И впервые за столько лет всю ночь ему снилось что-то яркое и легкое.
Сейчас спальня была в рассветном молоке. Ольга глубоко и мерно дышала, уютно посапывая, приоткрыв губы. Закуталась в одеяло, а пальцы ног наружу. Она всегда, вспомнил он, любила спать так, даже в холод. И пусть на голых досках, но чтобы голове было мягко — даже в поездки брала с собой пуховую подушечку. Сейчас ее лицо было умиротворенным, спокойным, с темными полукружьями под смеженными глазами — то ли тени от ресниц, то ли от пережитого… Голова немного запрокинулась на глубоко вмятой подушке, волосы разметались, щеки порозовели… Бог мой, как она красива! Какая родная и желанная!..
Он отвел глаза, чтобы и взглядом не потревожить ее сон. Оглядел комнату. Все набросано на стульях, на полу… Резной туалетный столик с помутневшим зеркалом. Часы на стене… Все, связанное с узнаванием и воспоминаниями, было дорого ему. Может быть, и нужны расставания, встречи, чтобы принимать так остро, будто впервые в жизни?..
Полузасохшие полевые ромашки в вазе. В ореховой рамке — его фотография, давняя, он еще в шинели с «разговорами» и орден ввинчен в бант. В углу на потолке темное пятно и вспучились обои. Соседи сверху залили? Надо будет сходить в домком. Халат, сброшенный на ручку кресла. Старенький халат…
Как хорошо все получилось. Могла оказаться в командировке, где-то еще… Или больной… Или… Чего только не могло случиться за эти годы.
Вчера, взбежав по ступеням, он разыскал в щели половиц давным-давно оставленный ключ, задрожавшей рукой вставил его в замочную скважину. Могла сто раз сменить и замок.
«Оля!» Будто провалилось все, что было между часом его отъезда и этим мгновением возвращения, кануло в пропасть. Нынешнее сомкнулось с давним, как вода над камнем.
Он снова посмотрел на жену. Похудела. Прежде не было этих складок у губ. На большом пальце руки, лежащей поверх одеяла, ссадина, прижженная йодом. Бедняжка. Все — сама. Столько лет — одна…
Ступая на носки, Антон прошел в соседнюю комнату. Посреди валялся нераскрытый чемодан. Бросил его здесь, когда ворвался в полночь в квартиру. Сейчас достанет подарки и тихонечко разложит их у кровати в спальне. Когда она проснется и увидит — обрадуется, как ребенок. Он выгреб свертки в нарядных упаковках, перевязанных пестрыми бечевками. Вернулся в спальню. Ольга не пошевелилась.
На кухне, повязав ее фартук, накачал примус, стал искать, из чего бы приготовить завтрак, припоминая, где что лежит, и поражаясь, как скудны припасы. Эх, надо было накупить в Париже всяких яств…
— Хозяин в доме?
Он обернулся. Ольга стояла, опершись о дверной косяк, кутаясь в халат.
— Я уже и забыла…
— Женуля ты моя, женуля. Ну, здравствуй!
— Хочешь гречневую кашу? С молоком?
— Боже мой, еще существует на свете гречневая каша? Да здравствует гречневая каша с молоком!
Он обнял ее и закружил по кухне, сбивая табуретки.
Какое счастье — вот так возвращаться в свой дом и чувствовать: все начинается сначала. И будто тебе и любимой твоей женщине уже не за сорок, а едва по двадцать… Нет, он ни от чего не отказывается в прошлом и не отказывается от своих лет, но чувствует себя сейчас двадцатилетним.
— Гречневая каша долго варится? — он прижал Ольгу к себе.
Уже за завтраком она спросила:
— А что дальше?
— Не знаю, не ведаю. Ничегошеньки. Радиограмма: «Срочно выезжай». Все бросил и примчался. Сейчас заявлюсь к Старику и выясню, — Уловил ее взгляд. — Попрошу его… Сколько можно… А уж отпуск-то наверняка обеспечен. Рванем на юг, поблаженствуем на солнышке.
Она устало улыбнулась:
— Оно бы куда как хорошо… А моя работа?
— Не подумал… Я даже не знаю, где ты теперь работаешь.
— Все там же, с Надеждой Константиновной.
— Замечательно! Передай ей самые сердечные приветы. Надежда Константиновна отпустит.
Он открыл шкаф. Его френч. Его гимнастерка. «Шпалы» в петлицах, ордена. Первое Красное Знамя он получил за Крым, второе — на Туркестанском фронте, за Бухару. Так и висят здесь с тех пор, как откомандировали его в «хозяйство» Старика.
— А что Кузьма?
— Слыхала, назначили командиром корпуса в Поволжье.
— А Николай?
— Заходил перед отъездом: заместитель командующего Сибирским округом.
— Где Василий?
— В Киеве. Тоже замкомандующего. Встретила не так давно. Спрашивал о тебе. Да что я могла сказать?.. А он просил передать: уговор остается в силе.
— Вот видишь… — Антон достал штатский, отутюженный, но обвисший полосатый костюм. — Поставлю вопрос ребром. Хватит! Я же боевой кадр!
Переоделся, глянул на себя в зеркало:
— Ну как?
— Лучше некуда… Ох, осточертел мне твой маскарад, дорогой мой муженек.
— Ничего, женушка, ничего! Теперь заживем мы с тобой, как все добропорядочные семейные люди!
Он решительно направился к двери.
Глава вторая
Главврач окружного госпиталя, давний знакомый — под Перекопом в бинты пеленал, — дотошно осмотрев, насупил брови, начертал нечто в пухлой книжице «Истории болезни». Приказал медсестре:
— Проводи, Алена. Сначала к невропатологу, потом к отоларингологу, к дерматологу…
— Направь уж и к гинекологу! — вскипел Блюхер.
— Ты, Вася, большой начальник, — главврач посмотрел на него поверх очков над багровой картофелиной. — Но тут самый большой начальник — я. И изволь подчиняться!
Он даже пристукнул карандашом по стеклу.
— У меня на носу маневры, а ты, Герасим, затеваешь… — взмолился Василий Константинович.
— Не буду предварять окончательный диагноз, но уже и сейчас могу констатировать, — врач привстал, больно ткнул пальцем в голую грудь пациента. — Сердце: не исключена острая стенокардия. — Ткнул в висок. — Давление!.. — Больно, как клешней, впился пальцами в плечо, повернул Блюхера к себе спиной. — А эта живопись?.. Хочешь получить заражение крови?
— Выпиши, Герасим, пилюль, вели, какую когда глотать, — честное слово, все проглочу.
— Нет, пилюлями не отделаешься: курс лечения в госпитале, в стационаре, а потом — санаторий.
— Ты с ума сошел! Я ж тебе втолковываю: маневры!
— Без тебя повоюют. Но если будешь беспрекословно выполнять все назначения, сможешь успеть.
Блюхер с трудом сдержался. Спорить бесполезно. На вид Герасим — деревенский мужичок, да еще этот сизый нос горького пропойцы, на самом же деле глотка в рот не берет, характер — железо, как его пальцы. Военный хирург. Профессор.
Он с трудом натянул китель. Вышел из кабинета вслед за медсестрой, торжественно несшей эту злосчастную, распираемую вклеенными листками анализов и лентами электрокардиограмм его «автобиографию», в прежние времена называвшуюся «Скорбными листами».
Знает он, что там, на этих листах, — не чернилами написано, а кровью и болью. «В области левого тазобедренного сустава спереди тянется рубец размером 30 сантиметров в длину… Подвздошная кость раздроблена и части ее удалены при операциях. Движения в области сустава ограничены во все стороны. При непродолжительной ходьбе появляется боль в пораженном месте…» Это еще в пятнадцатом году заполучил он восемь осколков от гранаты. После многих месяцев на лазаретной койке — дважды санитары отволакивали его в морг, посчитав, что солдатик уже отдал богу душу, — врачебная комиссия поставила крест на его службе, распорядилась, как тогда писалось, «уволить в первобытное состояние с пенсией первого разряда»… В апреле восемнадцатого, в кавалерийском бою с дутовцами, беляк достал его голову саблей. Благо, отделался шрамом на переносице. Потом — уже на Перекопе… На спине — рубец размером в две ладони. Вроде уже приноровился к нудной, неотпускающей боли. Да добавил Китай. Поход они начали в жесточайшую жару. В знойном, невыносимо влажном климате тропиков дали знать о себе все старые раны. Швы разошлись, загноились. Гнетущая боль усилилась. И прибавился нестерпимый зуд. Тело покрылось коростой — кожа северянина не принимала густых испарений чужой земли, укусов бесчисленных насекомых. Советский врач при группе советников растерялся перед такой напастью. Местные доктора шаманили, обмазывали пахучими, благовонными и зловонными, снадобьями, на какое-то время усмиряли боль и зуд, но излечить так и не смогли. Даже пользовали древней китайской иглотерапией — прокалывали тело в болевых точках серебряными иглами. Не помогало. Последний из целителей, покачивая шишкастой головой, изрек: «Болезнь не от внешних причин, а от внутренних — от нервов, неправильного обмена веществ и перебоев в самом организме». Но в войсках никто не должен был заметить его недомогания. Он требовал, чтобы советские инструкторы являли пример выносливости. Тем более он — главный военный советник. Ни в коем случае никаких паланкинов или прочих офицерско-милитаристских удобств. В общем строю! А коль в седле, так чтоб любо-дорого было смотреть!.. Сколько сотен верст пришлось отмерить ногами, чувствуя боль при каждом шаге…