Алексей, отвернувшись к стене, со вкусом жевал сухую кокорку с салом.

— Чего челюстями щелкаешь? — подал голос с нижней койки Борис. — Сальцем смазываешь? Дай на зубок.

— Чего захотел!.. — отозвался Алексей с набитым ртом.

Первые дни он так выматывался, что в «мертвый час» валился на матрац едва живым от усталости. Матросского пайка хватало, даже уносил с камбуза остававшиеся куски хлеба. Теперь за едой вычищал корками миску до блеска, к обеду начинало посасывать.

В казарме достал из тумбочки узелок с бруском розового на срезе сала я зачерствелыми, припорошенными плесенью кокорками. Еще Нюткина забота…

Сейчас, прожевав, назидательно добавил:

— Знаешь, как говорят: «На чужой каравай свой рот не раззявай».

— У, кулачье деревенское, подавись своим салом! — Борис шевельнулся на скрипучей сетке и затих.

Сытый, Алексей подумал о Нюте. Как она там?.. Э-эх… Сколько уж деньков просвистело, а ничего о жене не знает… Ей адрес его службы неизвестен. Он же никак не мог пересилить себя, наставить написать первое письмо. Никогда в жизни не писал. Да и не то настроение… Тоска…

Завтра воскресенье, «сонный день». Вот завтра и напишет…

Снова разбудила боцманская дудка, хотя в эти редкие субботние предвечерние часы никуда торопиться не надо: занятий и работ нет, можно привести в порядок одежду — где пуговица оторвалась, где зашить-подшить.

Скоро Алексею да еще нескольким парням из взвода на вечерние занятия в школу «Долой неграмотность». Остальные собираются в матросский клуб: достают из-под матрацев отпрессованные в стрелку клеши, праздничные, по форме «раз», фланельки, драят хромовые ботинки. В разговорах порхает: «воскресник», «завтра воскресник».

Борис Бережной после дневной побудки не встал с кровати:

— Ой, братцы, в пояснице смерть как схватило!.. О-о-ой!..

— Доктора позвать? В лазарет тебя откантовать?

— Не надо… Колики у меня. Камни в печенке… О-о-ой!.. Шерстяным кашне обвяжусь… Отлежусь…

Его оставили в покое.

Следующим утром вместе с горном на пороге казармы появился старшина:

— На воскресник!

Алексей, полусонный, сделал было ставшее уже привычным движение, готовясь спрыгнуть с койки, но тут же вспомнил: «Сегодня — «сонный день» — и сладко потянулся под одеялом.

Корж шел меж рядов коек:

— Подъем! Аврал все наверх!

Остановился у кроватей Алексея и Бориса, сдернул одеяла:

— Команды не слыхали? Подъем!

— Бережной заболел. С вчерашнего дня мается. Колики в печенках!.. — послышалось со всех сторон.

Сам Борис лежал скрючившись, поясница его была обернута шарфом. Прикрыв глаза, он тихо постанывал.

— Ху-гу… — неопределенно гукнул боцман. — А ты? Колики в селезенке?

— Воскресенье — мой день, — попробовал отстоять свои права Арефьев.

— Даже коммунистический субботник тебя не касается? — грозно выкатил глаза Петр Ильич. — Сачковать надумал?

До обеда, вооружившись метлами, лопатами, ведрами с песком, носилками с гравием и банками с краской, военморы «драили до чертова глаза» территорию городка. Листья уже слетели с деревьев, на пожухлой траве лежал иней. Дул холодный, пахнущий зимой ветер. Но им было жарко.

Сашка Клямкин, парень из их взвода, распорол гвоздем руку. Кровь пошла сильно. Пока бегали в санчасть за бинтами и йодом, Алексей надумал применить деревенский способ, который знал еще до Нютки с ее «чистиками-нечистиками»: обчертил круг, поставил посередке Клямкина и бросил тот злополучный гвоздь острием в землю. Когда ребята вернулись из санчасти, кровь уже остановилась.

— Да ты, Лексей, колдун!..

После обеда, вернувшись в казарму, Арефьев полез в тумбочку за узелком и с удивлением обнаружил, что сала в нем поуменьшилось.

Уже после «мертвого часа», когда начались шумные сборы в матросский клуб, с дальнего угла казармы донесся растревоженный голос:

— Ребята, у меня новые перчатки сперли!

— Потерял небось.

— Не доставал с самого прибытия — тепло было. Вот тут, сверху, лежали, коричневые на белом меху… — И сам же удивленно: — А сундучок на запоре!

— Черти свистнули, не иначе!

— Святым духом!..

Алексей, ободренный успехом заговора Клямкина, вызвался:

— Могу пособить найти пропажу.

— Валяй, колдун.

Он попросил у пострадавшего носовой платок, три раза обернул его вокруг ножки, койки:

— Закручиваю черту хвост… — крепко-накрепко стянул узел. — Чем крепче стянешь, тем больней черту — скорей отдаст.

— Когда?

— А я откуда знаю? Теперя жди.

Матросы грохнули:

— Когда рак на горе свистнет!

— Твой черт перчатки уже на самогон спустил!

— Ну, деревня, усмешил!..

Пострадавший, Павел Арбузов, в сердцах сдернул платок:

— Иди ты со своим гаданьем знаешь куда? Лапоть!

Зачем Алексей ввязался? Хотел же — как лучше… Вылез!.. Надо было помалкивать, не его забота… Его не касаются — и он никого из них не будет касаться… «Деревня… Лапоть!..» Ну и что?.. А лапти у них в Ладышах отродясь не носили… Вот только кто споловинил его сало? Неужто сам так вчера подналег?..

Ему было непонятно, почему краснофлотцы не захотели, чтобы он довел ворожбу до конца. В Ладышах непременно скрутили бы черта. Вообще у них почти на каждый житейский случай были приметы и гадания. Те же перчатки потерять — примета: быть несчастью. Кирпич выпал из печи — тоже к худу. И если петухи во всю ночь поют… А вот сорока скачет к дому больного — это к выздоровлению. Или муха в щи попала — быть обновке а ль гостинцу…

Из щемящего путешествия в родную сторону вернул Алексея бодрый голос оторга комсомола, объявившегося в казарме:

— Как настроение, моряки-краснофлотцы? «Полундра — идем ко дну»? — Власов дружелюбно рассмеялся. — Хорошо поработали на воскреснике — как думаете свободное время проводить?

Он прошел на середину комнаты.

— Не вижу флотского пыла, — показал на костяшки домино, рассыпанные по столу. — Свободный час — «козлу» на сено? Не пойдет, друзья-товарищи! И трень-брень по углам — тоже не пойдет. Не допустим в красную казарму грустный вид. В матросском клубе организуются кружки художественной самодеятельности, духового оркестра, литературный.

— А кройки-шитья? — подал кто-то голос «с подначкой».

— К вашему сведению, краснофлотец сам шьет-перешивает, гувернанток и буржуазных служанок при нем нет. — Оторг за словом в карман не лез.

Но и морячок, задавший каверзный вопрос, из городских, Иван Косых, — тоже палец в рот не клади:

— В услужение нам их не надо, а вот на перевоспитание буржуазных гувернанток взять бы не отказались.

— С эксплуататорским классом у нас покончено, — отразил и это нападение Власов. — А с хорошими пролетарскими девушками вы как раз сможете познакомиться в клубе и кружках, двери в клуб широко открыты для всего Осиповского затона и городка.

Матросы оживились.

— Так что торопитесь записаться в кружки, а также в библиотеку. Там имеются хо-рошие книжки! Про любовь тоже, — обернулся он специально в сторону Ивана.

Терпеливо переждал, пока утихнет гомон.

— А теперь, друзья-товарищи, вот какое главное дело: все слыхали о «Займе индустриализации»? — Оглядел моряков: — Вижу, не все. Заем — это значит, что наше государство просит в долг денег у трудящегося народа СССР на подъем промышленности, на строительство гигантов-заводов и гигантов-фабрик, чтобы жизнь в будущем была вполне удовлетворена изделиями промышленности по всем потребностям. Читали, какие гиганты намечено построить?.. Заем — наш лучший ответ на попытки врагов ослабить наш хозяйственный фронт в обстановке капиталистического окружения и происков всяких чан кайши и чемберленов!

«Какой еще заем?» — подумал Алексей.

По деревням, в Ладышах тоже, уже в четвертый раз распространяли крестьянский заем. Там было понятно. И условия хорошие: хочешь — покупай облигацию, хочешь — продавай ее. Отец взял несколько штук. А тут — «индустриализации»… Не крестьянская забота. Пусть они, рабочие, и покупают…