— Не знаю… Сказали…

— Ну, попал — будем притирать. Флот-то наш — рабоче-крестьянский, так? — Не дождавшись подтверждения, командир сам ответил: — Так. Будешь и служить, и учиться в школе.

Потом в комнате появился еще один — в такой же черной командирской форме, только еще моложе Никитина.

— Я оторг батальона Олег Власов, ответственный организатор комсомола. Кто комсомольцы? Поднимите руку.

Рук поднялось с пяток.

— Значит, остальные — околоячейковый актив. Понятно? Запомните, друзья-товарищи: комсомол — шеф Красного Военно-Морского Флота. Шесть лет назад с флагманского корабля «РКП(б)» был подан сигнал: «Комсомол! Крепи флот! Комсомол, будь готов!» И каждый год мы даем ответное: «Ясно вижу! Есть — быть готовым!» Понятно?..

К концу дня, хоть и ушел он весь на знакомство с помещениями учебного батальона, с распорядком, правилами флотской жизни, Алексея уже пошатывало, будто наломался в лесу, а голова гудела пустым чугунком.

И снова подняла их на рассвете боцманская дудка. Она взвизгивала, опережая грозные команды старшины.

После завтрака Корж вывел взвод на тот же двор, где делали зарядку, и объявил:

— Начинаем строевую подготовку. Аз и буки: тяни носок и руби шаг. В шеренгу по одному — ста-ановись! По порядку номеров — р-рассчитайсь!..

В прежней своей жизни Алексей не задумывался, какой он: сильный или слабый, ловкий или увалень, сообразителен или туг на ум. Конечно, не слабак — их с Федькой никто не осмеливался хватать за грудки; топорище играло в его руке, и мог он вырезать любой узор; не нужно было долго втолковывать по хозяйству — схватывал… А тут от шагистики, поворотов — «нале-о», «напра-о», «кру-гом!» — так умаялся, что уже и ноги еле передвигал, где «пра-о», «ле-о», не соображал.

— Сено-солому привязывать? — подступил боцман. — Выбрать слабину! Развернуть плечи, грудь колесом! Нале-о! Шагом-арш! Руби ногой!..

В Ладышах только пацанва носилась жеребчиками, а мужики, хоть и молодые, вышагивали по улице степенно. Здесь же все — бегом.

— На флоте шагом не ходят. Бегом! Бегом!..

Кроме боцманской дудки, которую только и слышал поначалу Арефьев, день размечали еще и сигналы, звучавшие над всем городком, — в небо ввинчивался звук горна.

Протяжный, настойчивый: «Вот-вот, браток, готов уж кипяток!» — в шесть с половиной утра.

В полдень выводил трель самый желанный: «Тата-та, тара-тата!.. Бери ложку, бери бак, нету ложки, шамай так!» — это сигнал на обед.

Дни понеслись, как телега под уклон, все быстрее набирая скорость, подскакивая на ухабах, едва не переворачиваясь, грозя сбросить и раздавить. И все под звуки то горнов, то дудок. Подъем. Заправка коек. Да не так, как в первый день, чтоб без единой складки, без провиса одеяла, подушка торчком, как сахарная голова. Зарядка. Умывание. Команда: «Пить чай!» — бегом. Оставлен дневалить: швабру в руки, да чтоб ни пылинки — Корж трет белым платком. И получаса не прошло:

— По большому сбору — становись!..

Все в строю, во фрунт, носок к носку, чтоб грудь каждого четвертого была видна.

— Петров!

— Есть!

— Старков!

— Есть!..

— Ковалев, Ляпунов — на камбуз! Титов, Смирнов — на работы!

Потом — строевая. Потом — политчас… В напряженный распорядок врывался после обеда непривычный мертвый час, когда можно забраться на койку и натянуть на голову одеяло. Странно: как это так, посреди белого дня — на боковую?.. Но другие парни, едва коснувшись подушки, тут же начинали храпеть, и Арефьев, сморенный непривычной и разнообразной усталостью, тоже проваливался, в сон. Тем труднее была побудка после часа, не приносившего полного отдыха.

И тут же — в спортзал, на гимнастику: турник, брусья, «козел», «конь»… Вроде бы не хиляк — вон какие мускулы перекатываются на руках. Но, видать, не такие, какие надо для службы, — колбасой болтался на турнике, не в силах, по примеру других, того же щуплого соседа Борьки, выжать свое тяжелое тело над перекладиной, прокрутить «солнце» или с разбега перемахнуть через проклятого «коня». Когда же для остальных прекращались работы и начиналась «травля» да игры во что горазд — на гитаре или в шашки, Алексей и еще несколько ребят из взвода, присоединившись к новобранцам из других взводов и рот, снова: «Шагом арш!» — и в учебный корпус, в школу «Долой неграмотность». В классе он превращался в сопляка-пацана, каким был много лет назад, еще до возвращения отца с гражданской…

Если прикинуть, не тяжела каждая из работ: в лесу он какие деревья рубил-пилил, какие бревна ворочал! Но там сам своему времени хозяин: когда поднатужишься, а когда и шабаш. А тут даже перекур по команде.

В перекуры боцман поучал:

— Поменьше думайте о доме, о девках. Не послабляйте себя. Страна переживает угрозу военной опасности, некогда ныть и скучать, понятно?

Или:

— Все разъяснения флотской жизни спрашивайте у меня: до производства в экипаж на корабль я для вас заместо отца родного.

Сбивала с толку непонятные, ни с чем в прошлом не связывавшиеся слова. В казарме повесили на фанере, в рамке, красиво разрисованный лист: «ВОНЗАЙ САМОКРИТИКУ! Стенгазета учебного батальона Базы ДВВФ». Первая в стенгазете заметка называлась «На фарватер соцсоревнования». Русскими словами. Но что такое: «фарватер» и «соцсоревнование»?.. А в столбце: «Вобьем осиновый кол в бациллу бюрократизма», «подберем хвосты», «встанем на правильные классовые позиции», «каждый должен перевариться в котле коллективизма»… Осиновый кол… подобрать… встать… Но при чем тут хвосты?..

Непонятное сыпалось со всех сторон. Отсчитывал часы колокол, а оказывалось, что то «бьют склянки», и брага — не питье, что варили в их деревне к праздникам, а всего-навсего веревка; бушлат назывался робой, отхожее место — гальюном… Арефьева уязвляло, что остальные парни, приехавшие в одном эшелоне с ним, такие же стриженые, ушастые, в этих самых новых робах, понимали тарабарский язык и уже свободно говорили на нем:

— Ша и ре!

— Полундра!

— Огребай правичка!..

С каждым днем прибавлялось разных занятий и становилось труднее. А отцовским «мо-орем» в его краснофлотской жизни и не пахло: синие просторы с белыми кружевами волн он видел только на картинах, они висели на стенах в коридорах. Амур, совсем неширокий, спокойно нес коричневую воду и лишь рябил на солнце — и серые невзрачные корабли жались к берегу далеко внизу, в затоне.

Алексей смотрел на бравых военморов — маршировали они тесными шеренгами рубя шаг, резко взмахивая руками, будто соединенными веревкой, и горланили: «Ты не плачь, моя Маруся, к тебе я скоро возвращуся!» или «Винтовочка, бей, бей!», будто им была легка и интересна такая флотская служба, — смотрел и думал: почему же развеялась радость первого дня и на душе так хмуро?..

Чуть свет трезвонил будильник. Антон просыпался. Целовал Ольгу. Начинал тормошить ее. Она сердилась. Закутываясь в одеяло, оттягивала минуту, когда надо вставать.

Он включал на полную громкость репродуктор. Начинал подпрыгивать, делать зарядку.

Она зарядку не любила. Вставала сонная, теплая. Шла в ванную. Потом доносилось бренчание с кухни — она постепенно втягивалась в дневной ритм.

Как-то призналась:

— О-ох, хорошо быть мужней женой… Чтобы тебя тормошили и понуждали… Вот такие мы, оказывается, самые рассамостоятельные бабы…

Вместе завтракали. Пока он, подвязавшись ее передником, мыл посуду, она «наводила кандибобер» — и объявлялась уже модная, причесанная, неуловимо подкрашенная: великолепная, но немножко чужая.

Сбегали по лестнице. Он не любил беготни. Да и времени добраться до «конторы» хватало с головой. Она же, отданная уже своим заботам, торопилась, неслась, как заведенная.

— Ну, тебе направо? А мне налево! — Чмокала в щеку. — До вечера? Сможешь, позвони.

И, отойдя на десяток шагов, оглядывалась и взмахивала рукой.

Ему было радостно смотреть вслед. Смотрел, пока она не скроется в толпе, — и с легким сердцем отправлялся в свое «хозяйство».