Вокруг загоготали.

На какие-то сутки — Алексей уже и счет потерял — их эшелон прибыл наконец на станцию Хабаровск. Выгрузились, разобрали сундучки, мешки и чемоданы и нестройной колонной, с оркестром впереди, миновав городские окраинные улочки, вышли в холмистую, темнеющую по дальнему краю долину. Солнце было яркое, предвечернее. Ни облачка. У них в Ладышах такие дни — считанные в году. Если и не дождит, то все равно небо в тяжелых тучах. А уж когда белые облака на просвет — ведро, о лучшем и не мечтай. Тут ни пятнышка не было на краснеющем небе.

Вышагивали по проселку верст десять. С сундучками-чемоданами взмокли. Еще на подходе увидели с холма реку будто в рыбьей чешуе. А вскоре и вся она открылась, с бескрайними далями за нею.

В прореженном леске стояли двух-трехэтажные строения из красного кирпича. Вниз по склону к реке сбегали хибары. На воде приткнулись к берегу разномастные лодки и в стороне — несколько серых кораблей, действительно похожих на утюги.

Колонна втянулась под арку, на просторный двор у трехэтажного здания. Ухнула в последний раз труба, оркестр замолк.

— Приставить ногу! На пра-у! Равняйсь!

Они табунились, не зная, как и что делать. Наконец выстроились в длинную неровную шеренгу.

— Смир-на!

Навстречу вышел мужчина в черной шинели, черной фуражке, с пояса едва не до колена свисала на длинных ремнях кобура.

— Здравствуйте, товарищи будущие краснофлотцы!

Шеренга ответила разноголосо и не очень бодро.

— Вы прибыли в место дислокации Дальневосточной военной речной флотилии. Здесь предстоит вам служить. Здесь предстоит стать настоящими красными моряками. От имени командования флотилии поздравляю с началом службы!..

И вот уже:

— В санпропускник — шагом арш!..

Свою одежду новобранцы начали было развешивать в предбаннике, но командовавший здесь грозный дед с волосатой седой грудью — был он в нательной рубахе и калошах на босу ногу, этакий деревенский дед, — рявкнул:

— Кто хочет отправить хурду домой, завязывай узелок и пиши бирку с обратным адресом. Кто оставляет в талерке, пиши бирку с фамилией, пойдет в вошебойку. У кого тряпье, оставляй так, пойдет на ветошь.

На Алексее все ветхое, на выброс. Но все же жалко вот так, задарма, отдавать на ничейное тряпье. Он химическим карандашом вывел на фанерном квадрате фамилию, аккуратно сложил вещи, крепко перевязал бечевкой.

— Ну и ну! — оглядел голое воинство дед. — Худоба жилистая… А теперь кресты с шеи — и в угол! С этого дня забудьте о поповской религии, опиуме для народа!

Алексей оторопел: «Как же? Что я — нехристь?..» Но другие парни начали послушно снимать. Он тоже снял. Однако в угол раздевалки не бросил. Сунул за щеку.

Снова, как в военкомиссариате, — машинкой «под ноль» и:

— Мыло. Мочалка. Проходи!..

После долгой дороги отпаривались всласть, жестко терли друг друга, окатывали кипятком и ледяной водой, хохотали.

— Кончай базар! Выходи!

За дверью сразу началось необычное. В ряд, как тогда в Великотроицком, сидели мужчины в военном, только не в зеленом, а в черном, у каждого отдельный столик, на нем лист, а около столика — скамья и на ней стопой новые вещи.

— Какой рост? — И в быструю оценивающую приглядку. — Получай. Держи мешок. — И в мешок. — Тельняшки — четыре. Кальсон — две пары. Трусы. Форменка. Брюки черные. Бескозырка… Расписывайся.

У следующего стола:

— Открывай мешок. Фланель черная. Бушлат… Расписывайся.

У третьего:

— Шинель. Шапка. Ремень поясной… Расписывайся.

— Какой размер ноги? Как это — не знаешь? А ну меряй! Открывай мешок: ботинки хромовые. Ботинки яловые…

Алексей обомлел: какое богатство, привалило! И задарма! Но у последнего столика все же вспомнил, что ленточками заветными, какие видел на бескозырках моряков, с золотыми буквами и золотыми якорями, — обделили. Спросил.

— Ишь, шустрый! Ленточки получишь после принятия присяги.

Непонятно. Но коль не ему одному, а всем не выдают, значит, так и положено.

В одевалке ощупал каждую вещь. Все добротное. Сукно шинели плотное, ворсистое. Бушлат на вате. Пуговицы с якорями. Горят! На ремне латунная бляха, почему-то с орлом. Яловые ботинки — мягкой казенной выделки, подошва толстая, без сносу, а хромовые — отблескивают синевой, вот бы в таких на посидки!.. Раз свое барахло приказали отослать домой или на тряпки побросать, значит, отдадут это богатство после окончания службы. Не дал ли он маху, оставив одежду в талерке? Может, у тех, кто отдал на хранение, казенное отберут?.. Эта мысль омрачила охватившую его радость.

Под обувь дали особый брезентовый мешочек. А остальные вещи разрешили уложить в свои сундучки-чемоданы.

После бани, выстроив по четверо в ряд, распределили по списку на роты и взводы — и повели каждый взвод в свою казарму.

Их казарма занимала третий, верхний этаж гулкого здания с каменными лестницами и железными перилами. Стены и по лестнице, и в коридорах были покрыты свежей зеленой краской, и прямо на стенах нарисованы морские виды и написаны лозунги. Алексею особенно понравился один, как раз на их этаже: «По компасу ленинского учения, под вымпелом пролетарской революции крепче держите курс на социализм!» Непонятно, зато как звучно!..

В большой комнате койки стояли в два яруса. На каждой — подушка в белой наволочке, белая простыня на соломенном матраце и еще одна белая простыня — пододеяльник, одеяло серое, шерстяное, в полоску. Вафельное полотенце на спинке кровати. Под матрацем же не доски, как на полатях, а настоящая пружинная сетка!.. Рядом тумбочка на двоих, на верхнего и нижнего, в тумбочке для каждого приготовлен, стакан, кусок мыла и зубная щетка. Такого у Алексея не бывало и дома. Вот она, оказывается, какая солдатская служба!

Рассовали барахло: что в тумбочки, что в чемоданы под нижнюю койку.

Соседом Алексея оказался щуплый желтоглазый парень с рассеченной белым шрамом щекой.

— Кому верх, кому низ? — при разговоре щека его подергивалась в гримасе.

— Не знаю.

— Кинем жребий. — Он вытащил монетку. — Орел — верх, решка — низ. Бросаю тебе.

Монетка сверкнула, упала на одеяло.

— Тебе орел. Лезь на верхотуру.

Алексею так и хотелось. Правда, далековато от тумбочки. А там и новое имущество, и остатки домашних припасов. Узелок с деньгами он все же припрятал под подушку, между простыней и матрацем. Туда же запрятал и крестик.

Только разместились:

— Выходи строиться. На ужин.

Ужин тоже оказался на славу. Довольствие за весь первый день их службы: ячневая каша с мясом, квашеная капуста, хлеба по два полуфунтовых ломтя, порция сливочного масла, а к чаю три куска колотого сахару. Алексей любил сладкое, мало доставалось в детстве. Особенно чай вприкуску. Выдул полные две кружки.

Разомлевший в тепле, мягкости, какой никогда не знал в Ладышах, в запахах новых вещей, щедро окруживших его, и в предвкушении такого же необычного завтрашнего дня, он заснул на верхней койке, если и не вполне счастливый, то очень довольный началом своей службы на флоте.

Разговор в кабинете Берзина затягивался. Павла Ивановича особенно интересовала белая эмиграция.

— В офицерской среде продолжается размежевание на «николаевцев» и «кирилловцев», — докладывал Путко. — После скандала с вояжем императрицы за океан, большинство переметнулось к Николаю Николаевичу, даже молодые. Но для самих претендентов на российский престол суть спора только в том, кто из них приберет к рукам остатки царской казны со счетов швейцарских и других банков. А денег этих, даже если удастся их заполучить, достанет разве что самим алчущим на безбедное существование. Ни на какое крупное контрреволюционное дело их не хватит. Да и не выпустят их из рук ни Николай Николаевич, ни Кирилл.

— Для чего же понадобился белогвардейцам новоявленный царь? Для знамени?

— Не только. Что один великий князь, что другой — личности мало привлекательные, и поносят их эмигранты почем зря, — ответил Антон. — Но нужны они как дорогие безделушки для заклада в международный империалистический ломбард: ни битым-перебитым генералам, ни политикам типа Маркова-второго Европа и Америка не дадут больше ни гроша.