Он опять хохотнул.
— Нет… — придержал рюмку Путко. — Я пока не могу… Не потому, что боюсь. Личные обязательства.
— Баба? Что-то мы не знали…
— Но у меня есть на примете надежный парень, — резко перебил Антон. — Мичман. На Черном море служил, еще у адмирала Колчака. Бароном Врангелем отмечен. Теперь в одном цеху лямку тянем.
— Имя, фамилия?
— Никита Трепов.
— Из тех?
Ныне в эмиграции пребывал сенатор Александр Федорович Трепов, сын того самого Трепова, генерал-губернатора Москвы, который в пятом году, в дни восстания на Пресне, изрек сакраментальную фразу: «Патронов не жалеть, пленных не иметь!»
— Точно не знаю. Но могу за Никиту поручиться.
— Познакомь. — Мульча разлил остаток водки. — Хоть и мичмана… Люди нам нужны. Чтобы действовать снаружи и изнутри. — Он посмотрел на Антона трезвыми глазами.
— Ты все понял, Никита? Запомнил телефоны? Повтори.
Темень растворяла их фигуры.
— Не бойся. Все будет, как я тебе говорил. Даю слово. Давай обнимемся, друг. Ни пуха!..
— К черту! К черту!..
Глава девятая
Чан Кайши распахнул балконную дверь.
Всю ночь бушевал ливень. Сейчас дождь прекратился, но воздух был тяжелым и влажным. Сквозь него, как сквозь вату, приглушенно долетали щелчки редких выстрелов.
Выстрелы не тревожили. Наоборот, они — будто хлопушки, поджигаемые в дни праздников и жертвоприношений.
Чан Кайши дождался своего праздника. Испытывает он ту упоительную радость торжества, какую предвкушал?.. Да! Наконец-то он осуществил то, к чему стремился и готовился всю жизнь. Он «оседлал тигра»! И все же на душе тревожно. Это чувство преследует вот уже полтора года — с того самого дня, когда он открыл свои карты. Со дня шанхайского переворота. Вспять уже не повернешь. Со спины тигра не спрыгнешь, смертельны его клыки и когти. Значит, коль оседлал — вцепись в жесткую шкуру и держись!..
Внизу, под балконом, поскрипывал гравий под ногами рослых телохранителей-бодигаров. Он в безопасности. Хотя, конечно, никто не может быть в полной безопасности в этом поднебесном мире. Сколько проклятий обрушилось на его голову за эти последние месяцы — больше, наверное, чем капель в ночном ливне. «Предатель», «изменник», «палач»!.. Вода. Капли ливня на скале. Вода испаряется, камни остаются. Эти бодигары — не только солдаты его личной гвардии, его «когти и зубы». Они — ученики «Великого дракона», а если «Великий» не разгневается, то и волоса не упадет с головы Чана. Пока все складывается так, как он того хотел: генералы его армии и генералы противника, англичане и японцы, французы и американцы, компрадоры и хозяева концессий и сеттльментов — все будто несутся в вихре вокруг него, а он, как стержень волчка, один устоял в этом верчении. Смело́ даже Чжан Цзолиня, а он устоял!..
Почему-то вспомнилось: лет пять назад, в первую их встречу, Мэйлин сказала: «Я выйду замуж за генерала. Но это будет не генерал «гоу-юй»[3], а знаменитый генерал!» Тогда его еще можно было считать «собакой-рыбой», он ничем не был знаменит. Зато теперь о нем знает каждый. Не только в Кантоне или Шанхае — во всем мире! Мало тех, кто произносит его имя с восхищением, большинство — с ужасом. Зато произносят. И ныне каждый житель Китая — от Великой стены до Тонкинского залива — «да повинуется со страхом и трепетом!»[4]. И строптивая Мэйлин — теперь его жена!..
Сейчас за спиной Чан Кайши, в кабинете, у развернутой карты, начальник генерального штаба Бай Чунси продолжал бубнить:
— …«армия умиротворения» без боев отошла за Великую стену. Наши войска закрепляются вокруг Пекина. Одновременно проводятся облавы на коммунистов…
И здесь — коммунисты! Полтора года, как он начал с ними непримиримую борьбу. Разгромлены коммунистические части Е Тина, Хэ Луна и Чжу Дэ, поднявшие восстание в Наньчане и пытавшиеся пробиться на Юг; подавлена «Кантонская коммуна». А коммунистические ячейки — как поросли бамбука. Корни бамбука, узловатые, суставчатые, жестко сплетены под землей. Если их выдрать, они напоминают сочленения кактуса. Кажется, высохли в безводной земле. Но то тут, то там выбрасывают светло-зеленые побеги, стрелками пробивающие твердый наст. Столько отрубленных голов выставлено в клетках для устрашения, каждый день вершатся казни — но все равно пробиваются ростки… Еще тогда, при подавлении «Кантонской коммуны», Чан Кайши приказал схваченных коммунистов завертывать в хлопок, обливать керосином и сжигать; всех стриженых женщин тоже считать красными и расстреливать на месте. С тех пор остается в силе его приказ: «Уничтожать коммунистов до последнего человека!» Не щадить никого! Иначе — крах карьеры. Крах планов, которые он так долго и так тайно вынашивал.
Он снова прислушался.
Рядом с его дворцом находился дивизионный плац. С балкона было видно, как из длинного безоконного сарая солдаты по одному выводят обнаженных до пояса людей. Кто идет сам, кого волокут под руки. В центре плаца — столб. Перед ним сейчас блестит лужа. Человека привязывают спиной к столбу. Выстрел — и голова падает на грудь. Ни голосов, ни топота шагов. Доносятся только щелчки… Как потрескивание бамбуковых хлопушек. Больше хлопушек — веселее праздник. Их треск отгоняет злых духов и приносит счастье. Враги — как тростник, который рубят на костры для жертвоприношений. Дымы от сожженных жертв поднимаются к небу и достигают обители духов. Духи — покровители Чана должны быть довольны: он не скупится на жертвоприношения в свой праздник, длящийся уже полтора года…
— Однако Чжан Сюэлян начал возводить за Великой стеной оборонительные сооружения на рубежах… — Бай Чунси вел указкой по карте, перечисляя названия холмов, рек и населенных пунктов. — Судя по этим данным, маршал готовится к затяжным оборонительным боям, если мы, согласно нашему плану, продолжим дальнейшее наступление на Север, на Мукден…
— Он может угомониться: на Мукден мы не пойдем, — повернулся наконец от балкона Чан Кайши.
Бай Чунси с удивлением воззрился на главнокомандующего. Но тот не стал дальше развивать свою мысль.
Начальник штаба начал свертывать карту в рулон. Однако покинуть кабинет не спешил. С молчаливым поклоном положил перед Чаном конверт, заляпанный почтовыми штемпелями.
Несколько исписанных иероглифами листков. Чан Кайши начал читать, и кровь ударила в голову:
— Собака!..
Он с подозрением поглядел на Бай Чунси: как эти листки попали к нему? Глянул на конверт: «Генералу Чан Кайши». Вот оно что! Письма, адресованные ему официально, сначала поступали в канцелярию штаба, там их вскрывали, читали и отбирали для главнокомандующего лишь наиболее важные. Конверт вскрыт. Значит, прочел не только Бай. Позор! Потеря лица!.. Ибо письмо было от старшего сына Чана — Цзинго, и прислано оно из Москвы. Долго же добиралось…
Сын писал:
«Чан Кайши!
Я думаю, ты не послушаешь того, что я буду говорить, не захочешь читать это письмо, но я пишу последнее тебе письмо, мне все равно, прочтешь ты или нет. Сегодня я хочу повторить твои слова, помнишь, ты писал мне: «Я знаю только революцию и готов умереть за нее». Я отвечу тебе теперь: «Я знаю только революцию и больше не знаю тебя как отца»…»
Красная собака!.. Плохой сын плохой матери!.. Неслыханное для китайца оскорбление: сын отрекается от своего отца! Намеренно и письмо послал по почте, чтобы прочли его все!..
С трудом пересилив себя, Чан стал читать дальше:
«…Твои прошлые поступки обратны нынешним действиям. Но я стал революционером, и поэтому ты мне враг. Ты стал таким же контрреволюционером и милитаристом, как Чжан Цзолинь. Ты расстрелял в Шанхае рабочих. Буржуазия во всем мире аплодирует тебе: «Молодец, Чан Кайши!» Ты получаешь от империалистов деньги за свое предательство. У меня нет надежды, что ты сможешь свернуть со своего пути. Мои товарищи спрашивают меня, как я теперь отношусь к тебе. Я отвечаю им так: «Перейдя в стан контрреволюции, он стал моим злейшим врагом. Между нами как между сыном и отцом все кончено». И ты, Чан Кайши, знай: если мы с тобой встретимся, то встретимся только как враги…»
