Леха-Гуля заикнулся было, что в «Бедноте» пишут о свадьбах без церковного обряда — новых, советских. Но тут же и замолчал: в Ладышах еще ни разу не было такого, чтобы мимо церкви, без фаты. Даже о самых неимущих и то говорили: «Из-под торбы — а венчаться в фате».

Пока вершилось таинство в Великотроицкой церкви и тамошний рыжий батюшка водил молодых вокруг аналоя, в избе Арефьевых, но на невестиных скатертях, уже накрывался свадебный стол. Тут уж постарались: наготовили студня и рыбника, кислых щей и супа с мясом, жареной со свининой картошки, овсяной молочной каши в чугунках, пирогов с изюмом, ватрушек и кокорок.

После венчания кортеж покатил к дому жениха. Дружка, все тот же Леха-Гуля, шествуя с кнутом впереди молодых, расчищал им дорогу. И празднество началось.

Снова заставили молодую показывать свое умение: «пахать избу» — мести мусор. Мела, а друзья и подружки набрасывали, но так, чтобы с сеном и трухой позвякивали и монетки. Потом высыпали на улицу: молодая жена должна пронести от колодца полные ведра и ни капли не обронить, а парни мешали пройти. Нюта старалась, обходила, а потом — из ведра с головы до ног, хохотали до упаду.

Пива было в глиняных кувшинах — хоть залейся. Самогоном поначалу обносили чарками, и только когда уже совсем разгулялись, выставили бутыли на стол. Все пили, пьянели, но молодым и пригубить не дали — не положено. Чтоб зачали здоровое потомство, крепкое продолжение рода.

«Может, уже понесла? — с тревогой, с опаской перед неведомым думал Алексей, поглядывая на раскрасневшуюся, домовитую Нюту — еще невесту, а уже и жену, хозяйку, присматривавшую за гостями и направляющую праздник. — Теперьча я семейный…»

Ночью гости разошлись, оставив наконец молодоженов.

Отец высвободил им горницу, а сам с Федькой перебрался за печь, в маленькую комнату-чулан. Прежде мужчины спали на широких полатях или на «плечах» печи. Но к такому случаю Арефьев-старший вытащил из сарая и починил свою давнюю семейную кровать.

Все затихло. Молодые остались одни. Алексей пододвинулся к Нюте. Она не противилась. Жаркая, желанная…

Все было хорошо у них в первую законную супружескую ночь. Но не было той жажды, того нетерпения и торжества, как в риге на снопах жита…

На следующий день гуляние продолжалось уже в доме тестя и тещи. Тут-то и подавалась молодому мужу яичница-глазунья на большой сковородке. И если он не пожелает откушать, а исковыряет, — эге, невеста-то не была непорочна!.. Алексей расправился с яичницей. Но снова не дали им выпить спиртного ни глотка.

В разгар веселья к столу протиснулся Сергуха-почтарь:

— Принимайте поздравленьице!

Он тряс над головой конвертами.

— Откуда? Кому?

Алексей ни разу в жизни не получал письма. Да и не писал — кому писать?

— Из волости, видать. Их штемпеля. Поздравляют власти молодое семейство.

Все столпились, заглядывая через спины.

Алексей неумело расклеил конверт.

— Тю-у! Забрить нашего женишка хотят!

Он разорвал второй конверт.

— И братца! Вот так похмелка!

Отец Нюты урезонил:

— Не могет того быть, нет такого закону, чтоб из-под венца — в новобранцы. Не война.

— Правильно! — поддержал Нютин дядька, шорник Захар. — Не пужайтесь. С Ладышей опосля войны еще никого не забривали на действительную. К пожарной команде припишут, аль к лесозаготовительной повинности: свезешь пять возов леса — и к женке на побывку, хо-хо-хо!

В бумаге указывалось, что в волостной комиссариат надлежит прибыть в следующий понедельник.

До субботы же, прежде чем начать самостоятельную жизнь, молодоженам предстояло провести неделю под кровом тестя и тещи, а в субботу, снова истопив баню, пойти в нее уже вдвоем.

В воскресенье Антон Путко был приглашен на обед по случаю дня ангела к профессору Павлу Николаевичу Милюкову.

Милюкова и Путко разделяла разница без малого в три десятка лет. И без всякой натяжки, принадлежали они к представителям двух поколений. Но добрые, почти приятельские отношения установились между ними давно. Профессор время от времени удостаивал «молодого друга» своим вниманием и одаривал щедротами истинно российского, хотя и в эмиграции, застолья.

Собираясь на званый обед, Путко обдумывал, в каком облачении явиться да рю Даншю. Казалось бы, особенно заботиться не стоило — скромный механик будет принят в среде маститых ученых, литераторов и политиков в любой одежке: птица не из их стаи. И все же, перебирая свой отнюдь не обширный гардероб, Антон Владимирович остановил выбор на мундире подполковника с золотыми погонами и тускло отсвечивавшими Георгиевскими крестами. Был в том особый резон: профессор, издававший в Париже ежедневную общественно-политическую газету «Последние новости», одновременно являлся и лидером «республиканско-демократического объединения» и в среде противоборствующих эмигрантских группировок числился на левом фланге, едва ли не рядом с «возвращенцами» и явными красными. Поэтому, явись Антон Владимирович в гнездо «эрдеков» в гражданском платье да узнай о сем в офицерских компаниях, в РОВС, его могли бы посчитать перебежчиком. Мундир же свидетельствовал, что участие его во встрече людей гражданских — лишь частный визит к престарелому профессору. Офицерской этикой такой поступок не возбранялся.

Путко с усмешкой подумал: «Мой мундир в их собрании — как барабан в органном концерте!..» Благо, не надо шествовать в нем по улицам, привлекая презрительное внимание туристов и вызывая громкоголосый интерес мальчишек-оборвышей.

Профессор занимал просторные апартаменты в том же солидном доме на рю Даншю, 22, где в бельэтаже размещались принадлежащие ему «Последние новости».

Как и предполагал Антон, мундир произвел впечатление на смокинги и фраки. Хозяин дома вынужден был каждому из вновь приходящих представлять своего молодого друга, героя минувшей войны и наследователя боевой славы российской армии.

— Да будет вам известно, господа, Антон Владимирович — родственник покойного Петра Аркадьевича Столыпина. Многие из вас знавали, наверное, его отца, профессора Владимира Евгеньевича Путко, и матушку, Ирину Николаевну, ныне баронессу Томберг.

— Как же! Как же!.. Профессор Путко… Его супругу почитали за первую красавицу Петербурга!..

— К огорчению, не имеем счастья видеть и ее, ныне Ирина Николаевна с мужем в Новом Свете. Но поприветствуем ее сына, боевого офицера и нашего друга!

— Весьма рады!.. Весьма!..

Как обычно, разговоры порхали с одного на другое, перемежаясь тостами с хрустальным перезвоном. Помянули, почтив паузой, недавно арестованных ОГПУ в Москве князя Павла Дмитриевича Долгорукова и Василия Ивановича Анненкова, в прошлом видных деятелей кадетской партии, пребывавших последние годы здесь же, в Париже, да вдруг объявившихся в России и обвиненных там в подготовке контрреволюционных групп. Минутная скорбь «по мученикам», скрытая радость: «я-то в безопасности!», немой вопрос к тем из находящихся за столом, кто должен был знать, на какой шут понесло их в Совдепию… И снова оживленный, уже хмельной говор.

Расходились гости, поздно. Антон опьянел, разомлел и не спешил покидать профессорский дом. Да и Павел Николаевич не торопил. Раскурили сигары, потягивали ликер, смаковали кофе.

Когда захлопнулась дверь за очередным, теперь уже предпоследним гостем и прислуга готова была убирать посуду, Милюков пригласил Путко в кабинет. Там, в потертости солидных кожаных диванов и кресел, квадратах фотографий в темных рамках на стенах и мерцании книжных корешков за стеклами, жил не эмигрантский конца двадцатых годов Париж, а добропорядочный, предреволюционный, даже предвоенный Питер.

— Ну-с, что нового, мой друг? По-прежнему поносят меня последними словами золотые погоны? Кто нынче в перевесе сил — николаевцы, кирилловцы?