— Ты бы женился на мне? — Слова вырвались у меня изо рта прежде, чем я успела их остановить. Шесть замер, повернулся ко мне, глаза расширились.

— Это вопрос? Или предложение?

Я втянула воздух.

— Я не предлагаю. — Или предлагаю? Я не была полностью уверена. — Я спрашиваю, рассматриваешь ли ты возможность жениться на мне.

— Тебе нужна помощь, Мира.

Эти слова были ударом, сильно ударившим меня в центр груди. И он знал это, потому что отвернулся от меня. И он не извинился. Потому что он не был неправ.

Я не была Лидией. Я не была той, на ком стоило бы жениться, не тогда, когда я была непоследовательной и все еще такой дикой. Как я могла дать кому-то клятву, обещая ему всю себя, когда так много во мне было неполного?

Когда мы засыпали в ту ночь, я думала только о Лидии, которая покончила с собой. И о том, как много раз мужчина, лежавший рядом со мной, пытался спасти меня от того же. Хотя я никогда активно не стремилась к самоубийству, я и не старалась избежать его. Но отчаяние, которое я почувствовала, когда Шесть сказал мне, что мне нужна помощь, заставило меня задуматься, стоит ли мне вообще здесь находиться.

Больше всего меня интересовало, почему Шесть остался со мной. Только ли для того, чтобы удержать меня от самоубийства, как это сделала Лидия? Или он действительно хотел меня, несмотря на мой багаж? Или, что еще более тревожно, его привлекали люди, которые нуждались в исправлении? Такие, как я.

Весна 2003

Шесть двигался по моей кухне медленно, но как будто в танце. Никаких неловких, рваных движений. Спокойный, уверенный, целеустремленный во всем, что он делал. Когда я смотрела на него, я видела все, что когда-либо хотела, обтянутое мускулами и кожей. Возможно, именно поэтому мне так нравилось наблюдать за ним.

— Жаль, что у тебя нет аллергии на рубашки, — сказала я, жестом показывая на его торс без рубашки. На нем были пижамные штаны и больше ничего.

Шесть засмеялся. Мой любимый звук, рядом с биением его сердца.

— Серьезно? Какую реакцию могут вызвать у меня рубашки?

— Крапивница. Повсюду.

Он посмотрел вниз на свою широкую грудь, загорелую кожу, натянутую на упругие мышцы. Линия волос прочертила дорожку к верхней части его пояса.

— Думаю, это было бы неудобно.

— Ничего страшного. — Я пожала плечами и провела кончиком пальца по бороздкам на столе. — Потому что тогда ты перестанешь носить рубашки.

Я услышала стук тарелок и продолжила свои беспорядочные мысли.

— Сегодня утром я очистила морозилку. — От алкоголя.

— Я видел. — Он поставил тарелки в шкаф. — Ты их выбросила?

Я кивнула, облизывая губы.

— Ты знаешь, что шпиль на вершине Эмпайр Стейт Билдинг изначально предназначался для парковки дирижаблей?

Он не выглядел озадаченным из-за направления моего вопроса.

— Я слышал это однажды.

— Думаю, я собираюсь испечь пирожные. По рецепту твоей мамы. Она дала его мне.

— О? — Тем не менее, он не выглядел обеспокоенным. Меня нервировала мысль о том, что он ожидал этого от меня. Не из-за ожидания, а потому что он не убегал. Он не боялся меня. Он был первым человеком в моей жизни, которого мне не удалось отпугнуть. А я пыталась.

Я смотрела, как он кормит рыбу, слегка постукивая пальцем по стеклу. Генри Четвертый плавал в своем аквариуме, радуясь, что кому-то есть дело до его существования.

Прости, Генри. Дело не в тебе, а во мне.

— Что, если мы доберемся до Генри Восьмого? Разве не он был полным придурком по отношению ко всем своим женам? — выпалила я, мои мысли намного опередили наш разговор.

Шесть усмехнулся, звук был теплым и урчащим в его животе.

— Да, наверное, нам стоит держать его в уединении. — Он оперся руками о стойку — моя любимая поза, потому что это делало все мышцы на его руках более очевидными. — Ты знаешь, что ты больше, чем люди, вероятно, ожидают?

— Что-что?

— Ты умная. Ты много знаешь о многих вещах.

— Я знаю немного о многих вещах, — поправила я его.

— И ты хорошо говоришь. — Он встал. — Почему ты не пошла в колледж?

Я постучала кончиком пальца по подбородку.

— Думаю, это было во время моей деструктивной фазы.

Он обвел взглядом квартиру.

— Это было иначе, чем сейчас?

Моя квартира была не такой уж плохой.

— Да, так и было. Я разбила мамину машину. Это было после того, как я ее украла. И это было после того, как я украла одну из ее кредитных карт.

— Что ты купила? — Он, казалось, боялся спросить.

— Билет на автобус.

Он поднял бровь.

Я вздохнула.

— Я хотела уехать от нее. От Лос-Анджелеса, в основном от нее. Наверное, я думала, что Сан-Франциско достаточно далеко от нее, но не так далеко, чтобы я не смогла вернуться, если понадобится.

— И ты это сделала? Вернулась?

— Нет. — Я встала и вытянула руки над головой. — Мне нравится город. Мне нравится здешняя погода. Более мягкая. В Лос-Анджелесе я чувствовала, что моя кожа сползает с костей. — Я повернулась к стопке холстов у стены и присела, разглядывая их.

— У тебя был здесь якорь? Друзья?

— Они приходят и уходят, в зависимости от того, что они хотят и что у меня есть. Если не считать наркоторговцев, но эти отношения практически односторонние.

Он вытер руки и подошел к картине на камине.

— Чего-то не хватает, — сказал он, глядя на нее.

Я знала, что нужно. Я подошла к большой квадратной картине. Это был вихрь «6», начинающийся чуть левее центра и расходящийся в стороны. Вихрь остановился на середине вращения, указывая на то, что картина еще не закончена.

— Она не закончена, — сказала я, проводя пальцами по прямой, плоской раме. — Я думаю оставить ее незаконченной. — Мне было интересно, узнал ли он ее, наблюдая, как я работаю над ней, то тут, то там, в течение последних двух с половиной лет.

Шесть повернулся, чтобы посмотреть на меня, его зеленые глаза ярко светились в моей квартире. Звук гудка на улице и громкая музыка моих новых соседей снизу вдруг стали такими шумными.

— Не закончена? — спросил он.

Я пожала плечами.

— Я думаю, есть что-то вроде… — Я пожала плечами, чувствуя себя немного неловко. Я никогда не объясняла Шесть свое искусство. Он просто понимал его. — Я думаю… — Я уже чувствовала себя глупо от того, что собиралась сказать. — Что в не законченном искусстве есть что-то трагически-поэтическое.

— Тебе нравится трагедия? — Его голос стал мягче, но между нами оставались сантиметры.

— Думаю, я нравлюсь трагедии. — Я наблюдала за тем, как его брови сошлись в задумчивости.

— Я думаю, тебе нравится трагедия, Мира. На самом деле, я думаю, что ты очарована ею.

Я начала отрицать это, но не смогла. Он не был неправ. Но в каком-то смысле он был прав.

— Я не влюблена в трагедию.

— Откуда ты знаешь?

Мое сердце забилось. Я не знала, какой магией он владеет, что может заставить меня так говорить. Чтобы я хоть немного ослабила бдительность.

— Потому что, — сказала я, отказываясь от голоса, который призывал меня прикоснуться к нему, — я влюблена в тебя. — Я проглотила это слово. Мне все еще было неловко произносить его, как будто я не имела права владеть им, держать его во рту. — И я не чувствую, что это трагедия.

Он смотрел на меня достаточно долго, чтобы я отвела взгляд. Я едва ли была первым человеком, который отводил взгляд.

— Я рад это слышать.

Мои руки двинулись сами собой, как будто желая прижаться к нему, но я притянула их обратно к себе.

— Да. Так.

— Знаешь, что, по-моему, было бы хорошо для тебя?

Я подняла голову.

— О, я бы с удовольствием послушала, что, по-твоему, было бы хорошо для меня. — Это было сказано почти ехидно, и я тут же прикусила язык. Шесть не заслуживал такого тона. — Правда, — сказала я, на этот раз более серьезно.

Он прислонился к стене, которая занимала половину моей кухни.