Разозлившись, я вырвала осколок из его руки и почувствовала, как острые углы укололи мою ладонь, прежде чем бросить его в мусорное ведро. Он встал, и я прижала руку к его животу. — Убирайся из моей кухни.

— Не думаю, что ты сердишься на меня, — сказал он.

— Ага, ну тогда тебе дерьмово удается читать мысли.

Я толкнула его сильнее, и он отступил на шаг, хрустя ботинками по фарфору.

— Шевелись! — закричала я, не желая, чтобы он был здесь и видел мой беспорядок. Мне не нужна еще одна мать, тем более такая, как Шесть. Я отпустила его майку, как только он переступил порог моей гостиной.

А потом я увидела кровавый отпечаток руки, который оставила на его белой майке. Возможно, какое-то время он этого и не замечал, но я не могла отвести глаз от своей ладони, так четко отпечатавшейся на его майке.

Как в замедленной съемке, он посмотрел вниз на свою майку и отодвинул край от своего тела, чтобы видеть более ясно. Я ждала, что он выкажет отвращение, гнев или что-то еще.

Вместо этого он посмотрел на меня более мягкими глазами, и я почувствовала в груди неприятно знакомое сжимание, когда он взял мою окровавленную руку и притянул меня к себе. Он осторожно разжал мой кулак, так что мои пальцы оказались в его ладони, и надавил на каждую мясистую подушечку моей ладони. Я поняла, что он пытается найти рану, и когда его взгляд проследовал по следу от ладони к запястью, исчезая под моим рукавом, он встретился со мной глазами. Казалось, своими мягкими глазами и благоговейными руками он просит разрешения задрать мне рукав. Мое сердце рванулось к горлу, так что я ничего не могла сделать — ни покачать головой в знак отрицания, ни кивнуть в знак согласия. Но он, должно быть, все равно увидел разрешение, потому что следующее, что я помню, это то, что он задрал рукав и уставился на урон, который я сама себе нанесла.

Я представила себе, как он спрашивает меня, почему, зачем я причинила себе боль. Зачем портить собственную шкуру? Люди не понимали, что такое резать, но чаще всего физическую боль переносить было гораздо легче, чем душевную. А физическое видение душевной боли доставляло мне извращенное удовольствие.

Сложно мне становилось только в моменты, такие, как этот, когда другие видели моих демонов. Мои шрамы не были лживыми; не было никакого смысла притворяться, что они были вызваны чем-то другим, кроме моей собственной руки. Вопрос «Зачем ты так поступаешь с собой?» задавался чаще всего, как будто важнее было знать, почему я прикладываю острые предметы к своей коже, чем, почему я живу с болью.

Но он не спросил меня, зачем. Он ни о чем не спрашивал. Он сбросил свою кожаную куртку, подвел меня к раковине и включил воду, прежде чем осторожно, словно я была сделана из стекла, просунул мою руку под теплую воду. Его большой палец коснулся нежной кожи прямо под самым нижним порезом, над шрамами, которые представляли собой сотни таких моментов, как этот, иллюстрировали мою слабость сотней рябей на моей коже.

Он не смотрел на меня, как на ненормальную. Он не смотрел на меня так, словно я была слабой. Он смотрел на меня так, словно я была человеком, даже когда моя кровь запачкала его пальцы, как будто он сам это сделал.

Именно в этот момент, когда его руки были на моих, когда омывали мою кожу, его взгляд встретился с моим, и он не произносил ни слова, я впервые в жизни почувствовала близость.

Ноябрь перекатился в декабрь, мягко, осторожно, спокойно. Однако каждый атом моего тела был каким угодно, но только не спокойным. Это уже началось. Снова. Эта штука внутри, которая приклеила мою душу к другой. Это не наркотики, хотя я употребляла все, что попадало в мои руки.

Поскольку я не была гребаной тупицей, я знала, благодаря чему происходит этот сдвиг внутри. Или, точнее, благодаря кому.

Шесть.

Это происходило постепенно, как будто я медленно набирала вес. Но вместо жира меня тяготили вещи, которые он делал со мной. Несмотря на попытки избежать растущей между нами близости, я должна была быть слепой и бесчувственной, чтобы упустить из виду то, как моя тяга к нему сгибала мои пальчики и открывала губы в хриплом предвкушении.

Он вызывал у меня интерес. За его зелеными глазами роились десятки вещей, но губы оставались непреклонно сжатыми. Мне хотелось увидеть, как он расколется; как слова, которые он говорит глазами, польются из его рта. В его присутствии я чувствовала себя прозрачным стеклом, и хотела хотя бы раз увидеть его столь же явно, как он зачастую видит меня.

— Знаешь, мы могли бы пойти туда, — однажды вечером за ужином говорю я Шесть, наблюдая за тем, как он обозревает свою цель, медленно танцующую на танцполе. Это было задание, над которым мы вместе работали всю прошедшую неделю.

Его глаза метнулись к моим и слегка сузились, свет от свечи отбрасывал тени в его глазницах.

— Потанцевать?

Я склонила голову набок.

— Ну да. А что еще нам остается делать?

Я облизнула нижнюю губу и закинула ногу на колено, приплясывая на месте. Не сводя глаз с Шесть, я с легкой улыбкой подняла бокал и наклонила его, позволяя холодному белому вину скользнуть к моему языку и вниз по задней стенке горла.

В его глазах я видела вопрос: Кто ты?

Я чувствовала легкое опьянение от степени его невежественности и вина.

Этим вечером я была Мирой-соблазнительницей — в облегающей красной ткани и с прямыми блестящими черными волосами. Я не упустила из виду те взгляды, которые бросали на меня, пока Шесть провожал меня к столу, проходя мимо стола, за которым сидела сегодняшняя жертва.

Шесть встал и стянул с себя пиджак, в мягком свете ламп над головой обнажая накрахмаленную белизну его застегнутой на все пуговицы рубашки, и потянулся ко мне.

— Тогда давай потанцуем.

Я смотрела на него снизу вверх, ожидая, что он передумает, но мне было приятно, когда он вытащил меня на танцпол, в свои объятия.

Отвлекшись не без труда, глаза Шесть нашли того, кого он искал, но возвращались ко мне.

Я смотрела, как подпрыгнуло его адамово яблоко, когда моя рука на его плече скользнула вверх по линии его белой рубашки, а мой большой палец задел его шею.

— Что ты делаешь? — спросил он низким хриплым голосом.

Я пожала плечами и осторожно, чтобы не спугнуть его, подошла на шаг ближе.

— Танцую.

— Ммм, — пробормотал он, не притягивая меня ближе, но и не отталкивая. Мы двигались в такт с музыкой, и в какой-то момент я перестала думать о задании, которое нужно было выполнять. Он откинул меня назад один раз, и у меня закружилась голова. — Если бы я только мог видеть, что творится в твоей голове, — прошептал он мне на ухо.

В этот момент я была параллельна полу, а Шесть держал меня.

— Тебе бы это не понравилось.

Он снова поднял меня, притягивая ближе к груди. В течение нескольких минут он ничего не говорил.

Я чувствовала, как его пульс бьется под моим, и посмотрела вниз на наши переплетенные руки. Шесть вел наши тела по танцполу, мы двигались плавно, как будто знакомство наших тел было чем-то интимным, тем, чем мы делимся друг с другом под шелковыми простынями и в окружении свечей. Не потребовалось много времени, прежде чем шепот начал щекотать анклавы моего мозга, говоря мне, что это опасно.

Я проигнорировала его — как часто делала, когда нужно было прислушаться, — и сосредоточилась на коже Шесть возле моей кожи, на едва заметной щетине на его подбородке.

Когда рука, сжимавшая мою, разжалась, я ожидала, что он отпустит ее, и мы вернемся к столу, к реальности. Вместо этого его пальцы раздвинулись, приглашая меня скользнуть в пространство между ними, сплетая нас вместе.

— Что ты делаешь? — спросила я, бросая ему его же вопрос.

— Действую.

— Нет, это не так.

Он отстранился, встретившись со мной взглядом.

— Как и ты.

***

В середине декабря Шесть привез меня на Плейсер-стрит, 256.

Дом его матери.