Когда он поцеловал меня в мочку уха, мои глаза закрылись. Неровный вздох вырвался из его рта и пронзил мое самообладание с тонкостью атомной бомбы, мои колени задрожали, и я слегка пошевелилась.

Движение поставило на паузу его внимание, и он отстранился — но не так резко, чтобы я могла подумать, что он сожалеет.

Я открыла глаза и встретилась с ним взглядом, темным и тяжелым. Его хватка на моих волосах ослабла, и я почувствовала, как кровь прилила к голове.

— До свидания, Мира, — пробормотал он, прежде чем сжать мое плечо и отойти.

Мои ноги и руки дрожали, поэтому я прислонилась к стойке, нуждаясь в поддержке. И тут я обрела голос.

— Это был поцелуй «Спасибо» или «Хорошая работа»?

— Ни то, ни другое.

Он на мгновение замер, глаза сузились, рот сжался в тонкую линию.

— Это был просто поцелуй. Я не стану вознаграждать тебя физической привязанностью. Это то, что ты получаешь от других мужчин, но не от меня.

Он шагнул ближе ко мне, и когда его голова опустилась, я потеряла всю свою браваду.

— Я целую тебя только потому, что хочу. А потом? Я хочу.

Потом он зашагал прочь, к своей машине, к своей клиентке, чтобы дать ей ключ, который позволит ей попасть в гостиничный номер ее все еще изменяющего мужа.

В канун Рождества я проснулась рано, вдохнула дорожку кокса и пробежала по холоду пять миль, в шортах. Я добавила на холст 6 завитков, а потом отложила его в сторону, чтобы сосредоточиться на чем-то более абстрактном.

Я снова сидела в своей квартире на полу, единственном удобном месте — помимо уродливого мягкого кресла, стоявшего посреди того, что должно было быть гостиной.

Я не любила людей. Быть рядом с людьми — значит полагаться на кого-то. Для разговора, для дружеского общения, для чего-то глубокого и эмоционального, что значило бы, что мне придется вырезать кусочек своего собственного сердца, когда они уйдут.

Потому что они уйдут. Всегда уходили. И потеря людей превратила меня в Миру, которую я ненавидела. Миру, которая не была неуместно смешной или хитрой. Миру, которая от нужды была абсолютно безумной, раздражающей. Она говорила жалкие вещи и пресмыкалась. От одной мысли об этой Мире мне становилось дурно.

Нет, людей нужно игнорировать. Рассматривать просто как украшение комнаты, что-то, добавляющее цвет, шум или свет в пространство. Не больше.

Вот почему в моей студии не было сидячих мест, кроме одного — мягкого, но сломанного кресла, и по размерам оно было скорее детским, чем взрослым.

Оно большими буквами кричало: «УХОДИ».

Это кресло не могло бы еще больше походить на Миру, даже если бы я набила себя ватой.

Стулья и стол, которые Шесть купил мне несколько месяцев назад, прослужили недолго. После того как я достаточно долго смотрела на них, я нашла для них новый дом.

Мусорный контейнер.

Он стремился организовать мне место для еды. Место, где можно поговорить с глазу на глаз. Я не хотела этого, не на моей территории. Поэтому я их выбросила.

Стук в дверь вырвал меня из моих мыслей. Я посмотрела на дверь, мысленно перебирая список людей, которых я ждала. К моей двери подходили только трое: арендодатель (чтобы узнать, издаю ли я какой-то шум), сосед — перед тем, как пожаловаться арендодателю, или… с недавних пор… Шесть.

Это было как раз перед обедом. У меня были планы по поводу еще одной дорожки кокса, и того, чтобы набросать немного краски на холст, но эта мысль не особо привлекала, поскольку у меня не было такой установки, как у матери Шесть. Стук в дверь, скорее всего, сорвет все мои планы.

Бросившись к двери, ступая босыми ногами по дереву, я как можно недружелюбнее крикнула через дешевую металлическую дверь:

— Кто это?

— Я.

Я открыла дверь как раз в тот момент, когда во мне затрепетало нечто тревожное. С каких это пор Шесть стал «Я», а не «Шесть»? С каких пор ему достаточно было сказать «Я», чтобы я поняла?

— Привет.

В руках у него были пакеты, а на голове черная шапочка, скрывающая непослушные темные волосы, которые были под ней.

Я отступила в сторону, пропуская его.

— У тебя есть для меня работа?

Он поставил пакеты на пол и сбросил кожаное пальто. Мои глаза заметили, как напряглись мышцы его спины под кожей, натягивая хлопчатобумажную майку, потом мои глаза метнулись к его голове.

Он посмотрел на меня через плечо.

— Вообще-то, да.

Я сощурилась, пытаясь вспомнить, рассказывал ли мне Шесть о планах на еще одного своего клиента. Но сколько я ни пыталась найти в мозгу информацию — ничего не приходило.

— Что?

Я закрыла дверь и подошла к пакетам, пытаясь заглянуть внутрь. Его руки вцепились мне в предплечья, не давая мне подглядеть, и я снова посмотрела на него.

— Что за работа?

— У тебя есть отвертка?

Я склонила голову набок, чувствуя, как подозрение поднимается по моим плечам.

— Нет, — соврала я.

В ответ на мои слова Шесть кивнул, но, проигнорировав их смысл, прошел мимо меня на кухню и, присев на корточки под раковиной, открыл шкафчик и маленький набор инструментов, который я хранила внутри. Его, казалось, не смутила моя ложь. Очевидно, он познакомился с моей отверткой во время своих предыдущих визитов в мою квартиру.

— Ты не должна лгать, — сказал он, его голос был спокойным и тихим. Он присел на корточки и вытащил из пакетов коробки. — Особенно мне.

Он недолго смотрел на меня, прежде чем выхватить перочинный нож и открыть одну из принесенных коробок.

— Почему особенно «не тебе»?

Он провел ножом вдоль скотча, осторожно открывая его.

— Потому что я не люблю лгунов.

Я облизнула губы и скрестила руки на груди.

— Но я все равно тебе не нравлюсь.

Это был вопрос, но мой тон заставил это звучать как утверждение.

Он взглянул на меня из-под темных бровей, ничего не сказал, просто смотрел — губы — линия, одна бровь приподнята. Когда я больше ничего не сказала, он снова вернулся к пакету.

Он методично расставил все детали в ряд, собираясь собрать то, что, как я поняла, было столом, состоящим из дюжины частей.

— Мне не нравится, что ты лжешь, потому что у тебя ужасно получается врать мне, — сказал он, снова тем же спокойным, тихим голосом. Несмотря на тихий голос, я поняла, что это было предупреждение. И всё моё нутро зачесалось, чтобы проверить это.

— Ты недостаточно хорошо меня знаешь, чтобы так говорить.

Он мгновение молчал, прежде чем поднять на меня свои ярко-зеленые глаза.

— Я знаю, что мое присутствие здесь в канун Рождества нервирует тебя. Я знаю, что ты видишь этот стол и, — он указал на пакеты, которые принес, — стулья, которые я планирую собрать, и для тебя они не просто дерево. Это угроза. И мне нужно будет убедить тебя не выбрасывать их.

— Если боишься, что я их выброшу, тогда зачем принес?

Взгляд его зеленых глаз стал мягким — мать твою — и он сказал:

— Потому что я надеюсь, что ты будешь достаточно мне доверять, чтобы оставить.

И тогда я поняла, что он говорит не о стульях.

Он снова сосредоточился на своей задаче, и я, как угрюмый ребенок, сложив ноги под себя, в тишине наблюдала за тем, как он собирает стол.

После того как он прикрепил к столу две из четырех ножек, я заговорила:

— Что еще ты принес?

— Еду.

— Бекон и яйца? — спросила я с легкой надеждой.

— Вообще-то, гребаные бекон и яйца, — процитировал он меня. — И еще кое-что.

Я грызла ноготь, чтобы не улыбнуться.

— Зачем?

— Потому что сегодня канун Рождества, — он махнул рукой в сторону пакетов. — Сделай что-нибудь полезное и разбери часть пакетов.

Я вскочила, подняла сумки и понесла их на кухню. Я вытащила коробку с яйцами и положила их в холодильник, потом залезла в тот же пакет, чтобы достать бекон.

— Ты принес много еды.

— У тебя никогда ничего нет.

Я пожала плечами.

— Еда стоит денег.