Живопись и скульптура, говорит Аполлоний в своей защитительной речи, свидетельствуют о родстве человека с богами (VIII 7, р. 311 Kayser).
Аполлоний очень пессимистически смотрит на общественное значение искусств (VIII 7, р. 305). У разных искусств разные предметы, но нажива - общая цель всех искусств. Сюда относятся не только механические искусства, но и так называемые свободные - поэзия, музыка, астрономия, риторика и сама философия и магия. Правда, спекуляция и шарлатанство, являясь сплошным явлением в этой области, принципиально вовсе не необходимо.
Аполлоний придает у Филострата исключительное значение украшению в искусстве. Тут (VI 11, р. 223) прямо утверждается: "Каждое искусство должно заботиться об украшении (cosmoy), так как и самый факт искусства был найден ради украшения. Ведь необутость, нечистота старых плащей и котомок есть изображение украшения. Быть голым, как мы, хотя и похоже на безыскусную и простую фигуру, но придумывается это ради украшения". Если у Гомера земля питает даром таких диких и грубых существ, как циклопы, если на пиру богов треножники движутся сами собой (II. XVIII 375), то это служит только для украшения. Указываемый здесь принцип ничего нового для нас не представляет, поскольку мы знаем, как декоративность дедуцируется из основ эллинистического мироощущения.
В IV 7, р. 128 находим беглое сравнение Зевса Фидия с Зевсом Гомера. Зевс Фидия изображен сидящим. Это - город, который прекрасен только своими зданиями. Зевс Гомера дается в самом разнообразном виде; он господствует не на земле, а на небе; с ним можно сравнить людей, не сидящих на месте, но путешествующих по всему свету. Если, действительно, правильно мнение Аполлония, что Зевс Фидия есть земной владыка, то этому мнению нельзя отказать в содержательности и некоторой проницательности. Но мы не знаем воочию Зевса Фидия.
Ряд суждений высказано в "Аполлонии" специально о поэзии. В IV 25, р. 145 относительно садов Тантала сказано: "Это не реальность (hyle), но образ реальности (hyles doxa)". Может быть, здесь имеется в виду эстетическая видимость, подобная той, которую мы встречаем у Плутарха. В III 25, р. 103 поэты осуждаются за неэтические сюжеты; тиран Минос у них сделан образцом справедливости, и ему дано судить людей, а добрый Тантал, благодетель своих друзей, - осужден у них на вечный голод и жажду. Подобному осуждению подвергаются поэты в VI 40, р. 251, изображающие брачную связь богов со смертными. Пусть боги соединяются с богами, а мужчины с женщинами. Соединение же богов и людей неподобающе. История с Иксионом показывает, что Иксиона меньше всего можно считать реальным человеком. В III 35, р. 113 дается аллегорическое толкование египетского образа корабля. Это - космос, руководимый мудрым кормчим. В таком виде образ "корабля понимается здесь, как мы сказали, аллегорически, а не символически, хотя иное толкование могло бы быть и символическим. Относительная слабость специфически мифологического чутья проглядывается и в рассуждениях о "мифах" (баснях) Эзопа в V 14-16, р. 174-177, где восхваляется приятный морализм этих произведений и явно предпочитается другим формам "баснословия".
В IV 21, р. 140 восхваляется классическая драма и критикуется период ее упадка, когда началось размягчение и разнеживание нравов, психологизация музыки и танцев и измельчание сюжетов. В I 30, р. 32 сказано с похвалой о поэтессе Демофиле, ученице Сафо, сочинявшей гимны в инонийском и памфилийском роде. В VI 1, р. 219 перечисляются главнейшие реформы Эсхила в трагедии, а также прославляется величественный трагический гений этого писателя, в противоположность Еврипиду, о котором, по-видимому, говорится в VI 3, р. 206. Наконец, в II 14, р. 58 предлагается стих из еврипидовской "Андромахи" 419: "Для всех людей дети - это душа [жизнь]" изменить на другой: "Для всех живых существ дети - это душа".
Стоит отметить еще в V 21 разговор об игре на флейте. Приведем его целиком.
"...На Родосе пребывал тогда флейтист Канос, который считался лучшим игроком из всех людей. Позвав его, Аполлоний спросил: "Что преследует флейтист?" Тот ответил: "Все, чего не захочет слушатель". - "Однако", - ответил Аполлоний, - многие хотят от слышимого больше быть богатым, чем слушать флейту. Так, значит, ты делаешь богатым тех, кто по твоему ощущению этого желает?" - "Ни в каком случае, - ответил тот, - как бы я этого ни хотел". - "Так что же? Не делаешь ли ты красивыми молодых людей из твоих слушателей? Ведь все же хотят казаться красивыми". - "И не это, - сказал Канос. - Хотя в флейте я больше всего придерживаюсь Афродиты". - "Но что же тогда то, чего, по-твоему, хочет слушатель?" - "Чем же оно может быть иным, - ответил Канос, - как не тем, чтобы страдающий утолял флейтой скорбь, чтобы радующийся становился еще веселее, чтобы любящий был жарче, чтобы богомольный был более вдохновенным и более высоким в смысле воспевания гимнов?" - "Но этого-то, Канос, - спросил Аполлоний, - сам флейтист достигает при помощи золота, орихалка или оленьей или ослиной кости, или же есть что-то другое, что в состоянии достигнуть этого?" - "Другое, Аполлоний! Именно музыка, стихи, смешение и хорошая модуляция звучания на флейте, виды гармонии - вот что гармонизирует слушающих и делает их души такими, какими они хотят. - "Я согласен, Канос, - ответил тот, - с тем, что у тебя производит искусство. Его разнообразие и пользование всеми стилями - вот что ты изучаешь и доставляешь тем, кто к тебе приходит. Мне, однако, кажется, что сверх сказанного тобою флейта нуждается еще и в другом, именно чтобы играющий на флейте был с хорошим дыханием, с хорошо приспособленным ртом и хорошими пальцами. Хорошее дыхание - то, когда бывает четкое и ясное дуновение и горло не дает шума [в противном случае - сходство с немузыкальным звуком] ; хорошее приспособление рта - когда губы действуют на язычок флейты, не искажая лица играющего. Что же касается искусства пальцев, то весьма достойным я считаю такого флейтиста, у которого ни кисть руки не отказывается служить, ни быстрые пальцы не налетают на звуки. Ведь быстрое модулирование из одного стиля в другой больше относится к искусству пальцев. Вот если ты все это даешь, то играй на флейте без боязни, и с тобой пребудет Евтерпа".
Этот разговор чрезвычайно характерен для эллинистического техницизма. Дело в том, что за музыкой, правда, признается здесь огромная способность вызывать разного рода душевные волнения, их усиливать и углублять, а также делать их приятными, красивыми и утешительными. Но, оказывается, это еще не есть сама сущность музыки. Далее, не является сущность музыки также и ее формальное построение, то есть ни ее мелодия или гармония, ни производимые ею модуляции и, по-видимому, ни вообще какая-нибудь форма или структура исполняемого музыкального произведения. И что же, согласно приведенному тексту, является для музыки максимально существенным и необходимым? Совершенно неожиданно мы находим утверждение, что наиболее существенное для музыки - это владение пальцами, правильное владение дыханием и соответствующее устроение рта (поскольку речь идет здесь об игре на флейте). Другими словами, здесь берется во внимание исключительно только техническая сторона музыки, ее виртуозность и максимальная выученность музыканта для владения своим музыкальным инструментом.
Конечно, назвать это иначе, чем техницизмом, невозможно. Однако, имея представление об эллинизме вообще, мы должны сказать, что эллинистические теоретики выдвигали на первый план, конечно, не только одну техническую сторону искусства. Как мы видели раньше, в эллинистическом искусствознании (ИАЭ V, с. 395-658), эстетики этого времени безусловно глубоко понимали также и чисто художественную сторону произведения в отличие от представителей классики, которые довольно слабо отличали искусство от природы и которые, вообще говоря, природу и реальность в целом ставили даже выше всякого искусства. Эллинистическая эстетика впервые научилась анализировать художественное произведение именно как таковое, включая как его содержание, так и его форму. В "Аполлонии Тианском" почему-то выдвинута на первый план только внешняя сторона музыки, и даже из этой внешней стороны взято максимальное внешнее, а именно виртуозная обученность художника, проявляемая им в его творчестве. Это производит впечатление какой-то случайности, потому что даже в этом отрывке, который мы сейчас привели из "Аполлония", уже намечены разного рода высокие чувства, которые вызывает музыка, и только наряду с ними почему-то выдвигается на первый план еще и виртуозность художественного исполнителя. Но, конечно, и эта виртуозность и даже весь этот техницизм могли стать предметом эстетики никак не в период классики, которая для этого была слишком онтологична, но именно в период эллинизма, субъективизм которого именно и располагал к изучению виртуозных и технических особенностей художественного исполнительства.
