На следующий день Рита, у которой дружеский жест соседки вызвал чувство приязни, в тот же самый час, что накануне, подошла к окошку и увидела, что Тереза уже сидит у окна и глядит прямо на нее, словно ее и поджидала. Обе осторожно улыбнулись и одновременно отошли от подоконников; стоя в глубине своих комнат, они приглядывались друг к дружке. Улица была узенькая, а потому они могли расслышать друг дружку, даже если говорить совсем тихо. Тереза больше движениями губ, чем голосом, спросила Риту, может ли она считать ее подругой. Девочка кивнула утвердительно и отбежала от окна, помахав соседке рукою. Мимолетные встречи стали повторяться ежедневно, и в конце концов обе настолько осмелели, что стали переговариваться вполголоса. Тереза говорила о Симане, рассказывала одиннадцатилетней девочке о своей тайной любви и выражала надежду, что когда-нибудь станет ее сестрой, настойчиво прося не проговориться кому-нибудь из членов семьи.

Во время одной такой беседы Рита забылась и заговорила громче; одна из сестер услышала и нажаловалась отцу. Коррежидор позвал к себе Риту и угрозами вынудил ее рассказать, о чем они говорили с соседкой. Признания девочки привели его в такую ярость, что, не став слушать доводы супруги, которая в испуге прибежала на крик, коррежидор ринулся в комнату Симана и увидел, что Тереза все еще стоит у своего окна.

— Эй вы! — заорал сановник побледневшей девушке. — Не смейте глазеть на моих детей! Хочется замуж, так выходите за сапожника — самый подходящий зять для вашего папеньки.

Тереза не расслышала конца грубого окрика: она убежала, пристыженная и смущенная. Но поскольку распалившийся коррежидор все не унимался, Тадеу де Албукерке тоже подошел к окну; тут ярость ученого мужа удвоилась, и оскорбления, которые тот так долго сдерживал, потоком выхлестнулись в лицо соседу, который не решился на них ответить.

Тадеу расспросил дочь и поверил, что Домингос Ботельо пришел в бешенство всего лишь из-за невинной беседы на языке жестов, которыми обменивались девочки, толкуя о каких-то детских пустяках. Простив Терезе это проявление ребячливости, старик строго запретил ей подходить к тому окошку.

Благодушие, проявленное на сей раз человеком, от природы неистовым, объяснялось тем, что старый аристократ замыслил в ближайшем времени выдать дочь замуж за ее кузена Балтазара де Коутиньо, владельца поместья Кастро Дайре, название которого входило в состав фамилии этого дворянина. Старый Албукерке, мнивший себя великим знатоком женского сердца, полагал, что незлобивость — самое надежное средство для того, чтобы вытравить из дочерней памяти ребяческую любовь к Симану. Руководствовался он при этом максимой собственного изобретения, гласившей, что в пятнадцать лет любовь слишком бесплотна, чтобы выдержать полугодовую разлуку. Мысль справедливая, но тем не менее фидалго[27] заблуждался. Исключения из правил всегда подводили самых премудрых мыслителей — как в теории, так и на практике. Не то чтобы Тадеу де Албукерке не разбирался в любовных делах и женских сердцах, разновидности коих столь многочисленны и прихотливы, что я не знаю, какою максимой руководствоваться, разве что нижеследующей: «Во всякой женщине живут одновременно еще три, ни одну из них понять нельзя, и мысли каждой во всем противоречат мыслям всех остальных». Эта максима верна; но и она не безупречна. Вот перед нами Тереза, и, судя по всему, она — натура цельная. Нам возразят, что три женщины из вышеприведенной максимы не могут ужиться с четвертой, когда той всего пятнадцать? И я того же мнения — ведь постоянство этой любви, неколебимая ее верность порождены причинами, к сердцу отношения не имеющими: все дело в том, что Тереза не бывает в свете, ей не воздвигают ежевечерне алтарей в бальных залах, она не ведает фимиама других поклонников, еще не успела сравнить образ любимого, поблекший в разлуке, с образом влюбленного, взоры и речи которого дышат любовью и уверяют ее в том, что у каждого мужчины есть сердце, а молодость у женщины только одна. Кто поручится, что Тереза не стала бы четырехликой, как героиня максимы, если бы фимиам из четырех кадил вскружил ей голову? Ответить на сей вопрос трудно, да и надобности нет. Вернемся к рассказу.

Тадеу де Албукерке ни до выходки коррежидора, ни после нее ни разу словом не обмолвился о Симане Ботельо в присутствии дочери. Вот как он поступил: вызвал в Визеу своего племянника из Кастро-Дайре и уведомил о своем намерении, дабы тот повел себя с Терезой как заправский влюбленный, снискал ее расположение и подготовил ее к благотворной мысли о брачных узах.

Что касается Балтазара Коутиньо, его сердце воспламенилось страстью столь же мгновенно, сколь сердце Терезы оледенело от ужаса и отвращения. Владелец майората Кастро-Дайре, приписав холодность кузины скромности, невинности и застенчивости, обрадовался девственной деликатности сей души и заранее смаковал удовольствие от медленной, но верной победы. Правда, Балтазар еще не объяснился с Терезой настолько ясно, чтобы она могла дать ему решительный ответ; но как-то раз по наущению дядюшки счастливый жених отважился обратиться к печальной девице с такими словами:

— Пора мне открыть вам сердце, кузина. В настроении ли вы слушать меня?

— Я всегда в настроении слушать вас, кузен Балтазар.

Скука и презрение, сквозившие в ответе, несколько поколебали уверенность фидалго в том, что его кузина так уж невинна, скромна и застенчива. Тем не менее он предпочел убедить себя, что благорасположение иным способом девице не выразить, и продолжал:

— Мне думается, сердца наши соединились; пришло время соединить и дома.

Тереза побледнела и опустила глаза.

— Уж не сказал ли я что-то для вас неприятное? — осведомился Балтазар, смутившись оттого, что Тереза изменилась в лице.

— То, о чем вы говорите, невозможно, — отвечала девушка не колеблясь. — Вы ошибаетесь, кузен: сердца наши не соединились. Я ваш преданный друг, но никогда не собиралась стать вам женою, и мне в голову не приходило, что у вас, кузен, могут быть такие намерения.

— Вы хотите сказать, я вам ненавистен, кузина Тереза? — с обидой проговорил владелец майората.

— Нет, сеньор: я уже сказала, что от всей души вас уважаю, вот почему и не должна быть супругою того, к кому питаю дружбу, а не любовь. Несчастливою в таком браке оказалась бы не только я...

— Превосходно... Могу ли узнать, — продолжал кузен с деланною улыбкой, — кто оспаривает у меня ваше сердце, кузина?

— Что вам пользы, коли узнаете?

— Польза хоть та, что буду знать: моя кузина любит другого... Так и есть?

— Да.

— И вы любите так страстно, что не повинуетесь отцу?

— Какое ж тут неповиновение: сердце сильнее, чем дочернее послушание. Неповиновением было бы выйти замуж против воли отца; но я не говорила, кузен Балтазар, что выхожу замуж; я сказала всего лишь, что люблю другого.

— Знаете, кузина, ваши слова приводят меня в изумление! Кто бы мог подумать, что в свои шестнадцать лет вы так речисты!

— Это не одни только слова, кузен, — возразила Тереза с достоинством, — это чувства, и они заслуживают уважения с вашей стороны, ибо отвечают истине. Если бы я вам солгала, разве относились бы вы ко мне лучше?

— Нет, кузина Тереза; вы хорошо поступили, сказав мне правду, и сказав ее до конца. Ну что ж, решитесь ли вы открыть, кто тот счастливый смертный, на коем вы остановили выбор?

— Какой вам от этого прок?

— Немалый, кузина; никто не чужд тщеславия, и я только радовался бы тому, что побежден соперником, достоинствами которого я, в ваших глазах, не обладаю. Соблаговолите же назвать его имя, ведь вы бы назвали его кузену Балтазару, когда бы полагали его своим добрым другом?

— Но я не могу более полагать вас добрым другом, кузен... — отвечала Тереза, улыбаясь и произнося каждое слово с той же подчеркнутой отчетливостью, что и Балтазар.

— Стало быть, вы и другом мне быть не хотите?