— Лучше уж так, чем со служанками из домашней челяди, — сказал благоразумный фидалго. — Он мужчина и молод, ему нужно поразвлечься.

В последнюю четверть своей жизни отцы... и даже матери — боже правый! — говорят такое. Сынкам «нужно поразвлечься», пусть бесчестят кого угодно, лишь бы не подрывали домашней дисциплины, не волочились за служанками, не нарушали заведенного порядка. С каким усердием эти матроны почитают мораль кухни, амбара и погреба!

Когда Антонио де Кейрос свиделся с Жозефой на пасхальных каникулах, она заплакала. То не были слезы опечаленной любовницы либо не любимой дочери — то были слезы материнства. Она была во власти стыда и смятения. Никто ни в чем не подозревал ее, а она вздрагивала от каждого пристального взгляда. Мать ее была жестока к женщинам запятнанным. Поденщиц с дурной славой в этом доме не нанимали. В церкви Мария да Лаже не преклоняла колен подле особ легкого поведения. Это право она обрела, поскольку была покорной дочерью и добропорядочной супругой человека, за которого ее выдали, Жоана да Лаже, а он был косоглазый, кривоногий, грубиян и пьяница.

Однажды вечером отец увидел издали Жозефу и младшего фидалго в овраге, они были заняты разговором; он сказал дочери:

— Коли мать проведает, она тебя изобьет до полусмерти, девушка.

Сам же он не стал ее бить только потому, что во всем поступал наперекор жене. Приди ему на ум, что жена посмотрит сквозь пальцы на проказы дочери, он, без сомнения, избил бы девушку сам.

Итак, Жозефа боялась матери и хотела бежать; но будущий офицер, исполненный добрых намерений, поклялся, что не пройдет и пяти месяцев, как они поженятся. Лекарь говорил, что у старого помещика водянка, он и трех месяцев не протянет. На это сын и уповал, причем излагал свои соображения с флегматичной безмятежностью, словно речь шла о долгожданной смерти незнакомого родича, которая принесла бы ему право на майорат. Бедные родители! Сказать по правде, ноги у фидалго распухли, и можно было надеяться, что ему недолго осталось докучать остальным членам семьи.

Но по истечении этих самых пяти месяцев опухоль у Кристована де Кейроса спала; с Жозефой да Лаже было совсем наоборот. Право же, в этой каре можно было усмотреть толику глумления! Узнав из поздравительного письма лекаря о том, что отец поправился, будущий офицер вернулся домой; как уже рассказывал семинарист, он сообщил викарию о щекотливом положении девушки и попросил у него помощи. Читатель уже знает, что викарий донес старику о намерениях молодого безумца, собиравшегося покрыть позором родного отца, каковой не только являлся потомком Бернардо дель Карпио[168], достославного галисийца, племянника короля Альфонса Целомудренного[169], но числил среди своих пращуров Фернана де Кейроса, кастильца; сей последний перебрался в Португалию и служил королю Фердинанду во время войны с Кастилией[170] — то есть был изменником родины.

Узнав о намерении сына, старый фидалго велел оседлать мулов для своих лакеев и заложить в оглобли литейры — спереди и сзади — двух лоснящихся ослов. Сын получил распоряжение сопровождать отца в столицу ко двору, хотя там в ту пору двора не было. Неожиданность приглушила реакцию юноши; а будь она резче, старик, окостеневший в своей спеси, направился бы в арсенал, где хранил оружие предков — груду ржавых мечей и бердышей, сваленных в углу амбара, — и не дрогнув, пронзил бы копьем грудь отщепенца! Так всегда поступали Кейросы — истинные, само собой разумеется, потому что в Португалии есть и другие Кейросы, которые происходят не от Бернардо дель Карпио — того самого, что убил в Италии короля лангобардов[171], — и они поступают, как им вздумается, поскольку не являются «истинными» и не обладают грамотами, свидетельствующими о том, что в роду у них убийцы были уже в десятом веке.

По прибытии в столицу провинциальный помещик, не спросив мнения сына, подыскал ему невесту самых голубых кровей — она происходила от древних астуров. Когда выбираешь невесту, чем больше в ней крови древних варваров, тем лучше. Кто может в наши дни представить убедительные доказательства, что предок его в тридцатом колене был кельтом, ибером, гунном, васконием или гепидом, тот лопается от родовой гордости; и хорошо, если не лопается от обжорства. Арабы были людьми мудрыми, образованными, тонко чувствующими; но чтобы в жилы внучки Сида[172] или Пелайо[173] просочилась капля мусульманской крови — боже упаси! Генеалогическое древо гниет на корню, род обесчещен; а что, если одна из девиц былых времен, девиц, звавшихся Уррака, Ортига или Желория, погостила в гареме кордовского эмира, каковой звался Аль-Хорр-Ибн-Абдур-Рахман-Ат-Такефи[174] и был весьма любим красавицами, плененными нежнейшим сладкозвучием его имени.

Но будущая супруга Антонио де Кейроса не числилась в списке злосчастных дам смешанных кровей. Она была Телес де Менезес, но из «истинных» Телесов, происходящих от некоей доньи Шимены, дочери Ордоньо, каковая бежала из отчего дома с одним рыцарем, и рыцарь этот покинул ее в лесу, где несчастная блуждала, покуда не добралась до селения, ныне зовущегося Тургеда, неподалеку от города Вила-Реал; и там вышла она замуж за Тело, владельца хутора Менезес.

— Я подыскал тебе жену, — сообщил Кристован сыну. — Она состоит с нами в родстве по линии Менезесов. Наследство записано не за нею; но брат-наследник страдает кретинизмом, а второй брат — калека и не может вступить в брак. Стало быть, все имения отойдут к ней. Сегодня мы вместе поедем к ним в дом с визитом.

— Отец, — отвечал Антонио почтительно и спокойно, — ваша милость может распорядиться моей жизнью, но сердцем своим я уже распорядился. Либо я женюсь на простой девушке, которой дал слово, либо не женюсь никогда.

Старик судорожно сжал рукоять шпаги, задышал прерывисто и после долгой паузы произнес:

— Сомневаюсь в том, что вы мой сын. Запрещаю вам подписываться Кейрос де Менезес. Можете взять фамилию одного из моих лакеев.

Антонио поднял голову и отвечал:

— Я не оскорблю подобным образом память моей матери.

Старик разрывался меж стыдом и гневом. Наконец он простер длань и указал сыну на дверь, прорычав:

— Ждите моих распоряжений у себя в комнате.

На другой день начальником королевской полиции был получен приказ, согласно коему Антонио де Кейрос-и-Менезес, проходивший курс в кавалерийском училище, должен был быть препровожден в тюрьму Лимоэйро.

Жозефа ждала доверчиво, но в печали. Писать она не умела и не знала никого, кто мог бы оказать ей великую милость — написать письмо. Мать приглядывалась к ней внимательно, но без тени подозрения. Она задавала дочери вопросы с величайшей естественностью и из ответов вывела заключение, что дочери нездоровится. Местный лекарь, отправлявший больных на тот свет посредством «Медицинского вестника Португалии», прописывал ей припарки из трав, прокипяченных в водке. По истечении четырех месяцев Жоан да Лаже, который топил горе ежедневно и в таком количестве спиртного, словно им владела мировая скорбь, посетовал, не выбирая выражений, на то, что бочонок подвергается слишком обильным кровопусканиям. Жена не дала ему спуску и в порыве негодования крикнула:

— Чтоб тебе маяться той же хворью, что у нее, у бедняжки!

— Вот уж чему не бывать! — возразил он. — Прежде ты сама лопнешь!

Лекарь пользовал Жозефу до пятого месяца; потом как-то раз, улыбнувшись плутовато, потрепал болящую по щеке и сказал ей вполголоса нечто вроде того, что тремя веками ранее сказал Жил Висенте своей Рубене устами одной кумушки: