В том месте, где тропинка выходила к реке, от нее ответвлялись две дорожки, одна направо, ведшая к кукурузному полю, где уже наливались меж широких длинных листьев початки, а другая налево, к выгону, спускавшемуся к самой Тамеге. Как раз в этот миг по реке к берегу широкими размеренными шагами двигалась, разбрызгивая воду, большая белесая фигура. Парнишка хрипло ойкнул и, вцепившись в кожаные подтяжки мельника, завопил:
— Дядя Луис, ой, дядя Луис!
— В чем дело?
— Вы что, не видите?
— Вижу, дуралей, вижу, душа капитана ловит плотву бреднем... Это же человек в нижней рубахе, не видишь, что ли? Раскрой глаза пошире, ослиная башка!
Человек в нижней рубахе оказался арендатором фермы Санта-Эулалия; он обходил с бреднем речные заводи, где окунь обычно шел косяком.
— Франсиско Брагадас, не ты это? — осведомился мельник.
— Он самый.
— Тут поблизости коза не блеяла? Не слыхал?
— Было дело, блеяла какая-то на пустоши Пименты, а потом снизу мне блеянье послышалось, с Островка.
— Ловится рыбка? Подбрось мне плотиц парочку на ужин.
— Ночь неудачная. Вся рыба ушла на глубину. Что-то неладное здесь творится... Пойду-ка домой.
— Что-то неладное? Выловил из речки привидение, что ли? Гляди, тут по горам душа капитана разгуливает, может, он решил искупаться, ночка-то теплая.
— Не до шуток, человече, — возразил озабоченно рыбак. — Когда я проходил к реке, оттуда, где ты сейчас стоишь, из-за вон тех ив, мне послышался словно плач ребячий и хныканье.
— Сова это была либо жаба, — возразил мельник с неколебимым бесстрашием того, кто привык все объяснять естественными причинами. — Если ты боишься, пойдем вместе, но придется тебе поделиться со мной уловом... Вон коза блеет, слышишь, малец?
— Уже перебралась на тот берег, — сказал рыболов, — по плотине, наверное. Будет тебе забота. Прощай, Луис.
— Гром ее разрази! — выбранился мельник. — Придется нам идти Каменным Бродом. Вот ведь тварь шалая! Уж лучше бы я деньгами дал за нее твоему хозяину, чем перебираться сейчас за реку!
И тут все трое услышали стоны, раздававшиеся совсем близко, с самого берега.
Пастушонок прижал ладони к губам и, присев на корточки, охнул:
— Ох, Господи!
— Вот это да! — проговорил ветеран с раздумчивой ленцой. — Франсиско-то прав был. Не сова это, не жаба... Вот оно что!
— Да что же, дядя Луис? — спросил парнишка сипло, почти утратив голос от страха.
— Женщина плачет, не слышишь разве? Посмотрим, кто там стонет, да поживее.
Мельник одним прыжком перемахнул через изгородь; он покашливал, что у нашего россильонского храбреца означало решимость, хотя вообще кашель у храбрецов может иметь и другое значение. Пастушонок следовал за мельником так близко, что наступал ему на пятки.
Мельник шел по кромке берега вдоль самой Тамеги; время от времени до него доносились стоны, но по мере его приближения стоны слышались все слабее: голос замирал в сдавленных рыданиях. За пастбищем темнела купа ив и тополей, и в этом месте журчащие речные струи образовали заводь — здесь рыбаки брали сетями плотву в пору нереста. Добравшись до этого места, мальчик и мельник услышали:
— Помогите, люди, умираю без покаяния!
— Сеньора Зефинья это! Хозяйка моя! Помоги мне Боже! — воскликнул пастушонок; с несказанной отвагой он ринулся прямиком сквозь ивняк и, не засучив даже штанов, прыгнул в воду, доходившую ему до колен. Мельник последовал за ним. Во тьме, еще более густой под навесом из ивовых ветвей, они с трудом разглядели женскую фигуру, наполовину погрузившуюся в воду и вцепившуюся обеими руками в какой-то сук; женщина все твердила:
— Помогите, люди, умираю без покаяния!
— Сеньора Зефинья, это вы? — крикнул парнишка и, обхватив руками ее тело, потянул женщину к себе. — Дядя Луис, помогите, мне невмочь.
— Я здесь, — проговорил мельник, приподнимая женщину с большим трудом, ибо она плотно обхватила руками ствол ивы, судорожно впившись в кору пальцами, словно ухватилась за дерево в муках удушья.
— Что случилось, Жозефа? — спросил Луис, взяв ее на руки и не без усилия перебравшись через изгородь, которая обрушилась от его неуверенных движений; ноги мельника промокли, с одежды стекала вода.
Дочь Жоана да Лаже билась в судорогах и твердила сквозь рыдания:
— Только не домой, ради Бога. Положите меня наземь и позовите сеньора викария, я вот-вот отойду.
— Терпение, девушка, я тебя здесь не оставлю, ты вся вымокла, а лицо горит... Ты что, в воду свалилась, Жозефа? Что делала ты здесь в такую пору?
— Иисусе, помоги! Иисусе, оборони! Иисусе, спаси! — бормотала девушка; дыхание ее слабело, и тело била горячечная дрожь.
Луис, боясь, что мучимая судорогами девушка испустит дух у него на руках, положил ее голову себе на правое плечо и прибавил шагу, приказав парнишке пойти вперед и уведомить хозяина.
В тот момент, когда мельнику надо было перебраться через изгородь, ему пришлось, чтобы справиться с тяжелой и неудобной из-за мокрой одежды ношей, подхватить юбки девушки левой рукой, и он тотчас почувствовал, что по тыльной стороне его руки потекло что-то горячее; одновременно он ощутил тошнотворный запах крови. Мельник подумал было, что девушка поранилась, и спросил:
— Ты поранилась, Жозефа?
Она не ответила ни словом, ни движением. Руки девушки бессильно свисали на спину мельнику, голова машинально покачивалась, пока мельник пристраивал у себя на груди недвижное тело, чтобы, не выпуская его из рук, преодолеть трудную преграду. Наконец ему удалось выбраться на каменистую тропку, которой он пришел сюда, и, когда Луис присел у большого валуна, чтобы отдышаться, ему почудилось, что тело женщины холодеет у него в объятиях; холод словно сообщился самому мельнику, и когда он, дрожа от ужаса, переместил свою ношу с плеча себе на колени, женщина и в самом деле была мертва.
Мельник окликнул ее по имени, потряс; исчерпав доступные человеку средства, воззвал к душам праведников; и, положив тело на берег, высохшей веткой папоротника стал смахивать капли пота, падавшие с лица покойницы ей на грудь.
Несколько минут спустя Жоан да Лаже, викарий и еще несколько человек, движимых любопытством либо состраданием, спускались к реке по Эстеванову Проулку с горящими пучками соломы в руках. Старуха Бритес, жена Эйро, завидев шествие, присоединилась к нему и рассказывала. всем, что при последних ударах колокола видела, как Жозефа перелезла через изгородь и направилась к Полю-при-Болоте, а затем свернула к реке, и голову она прикрывала нижней юбкой.
У конца тропинки они наткнулись на Луиса, мельника, сидевшего подле Жозефы, которая при свете факелов казалась живой, потому что глаза у нее были открыты.
— Что случилось, девушка? — обратился к ней отец.
— Не спрашивай ее ни о чем, Жоан, она уже у Господа, — отвечал Луис.
Викарий, потрогав руки и лицо Жозефы, подтвердил:
— Она покрылась смертной испариной. Что произошло? — прибавил он, обратясь к Жоану да Лаже. — Должны же вы знать или хотя бы догадываться, из-за чего утопилась эта добрая девушка?
— Ничего я не знаю, — отвечал отец с безмятежностью стороннего наблюдателя. — Месяца полтора назад она слегла; позвал я фриумского аптекаря; тот прописал ей всякие разные настои да отвары, а девчонке ни хуже, ни лучше. Сегодня, значит, после обеда было, вижу, плачет Мария, моя хозяйка, но мне ни словечка. После пошел я на кукурузное поле, поливать надо было, а когда воротился домой, спросил, где, мол, моя хозяйка; мне говорят, все еще на сеновале. Пошел я туда, спрашиваю, что, мол, с тобою, а она ни слова в ответ, потому как в бесчувствии; поднял я ее да перенес на кровать; и уже собирался послать в Вендас-Новас за цирюльником, чтобы кровь ей отворил, да парнишка прибежал, известил меня.
Но тут появилась сама мать утопленницы; она бежала полем и громко вопила, зовя дочь; все повернулись к ней.
От поднятых вверх факелов протянулась дорожка света и из тьмы, казавшейся по контрасту еще гуще, выхватила фигуру женщины, на бегу сжимавшей руками голову; фигура эта все увеличивалась по мере приближения. Старая Бритес жалась поближе к викарию, чтобы в случае вмешательства нечистой силы найти опору близ столпа церкви. Луис размышлял над словами отца усопшей, а сам Жоан да Лаже дожидался — безмятежно, безмолвно и без всяких мыслей, — пока жена подойдет ближе.
