Тот, кому довелось бы услышать хоть одну из речей президента, стал бы терзаться сомнениями: что такое воровство — наука или искусство? В своих лекциях о собственности Пинто Монтейро высаживал ту рассаду, которая потом принялась и так пышно зазеленела в теориях Кабе[108]. Послушав его речи, умные преступники возликовали и пришли к заключению, что они не воры, а попросту обездоленные жестоким обществом и мачехой-родиной люди, жертвы безнадежно устарелых понятий. Статьи и термины Пятой книги Свода законов — просто нелепость в такой юной и изобильной стране, где растут кокосы и поет сабиа́[109].
После того как под многообещающим воздействием этого могучего разума шайка преобразилась, жителей стали грабить и обворовывать с большим искусством: преступники теперь знали, что, когда они тянут из чужого кармана часы, в действие вступают законы равновесия, законы физики, математики и смежных наук; последователи теории слепца как будто руководствовались «Учебником престидижитации» Роре, оставив властям устаревший, бог знает кем написанный труд «Искусство кражи».
Сообщество процветало у всех на глазах, тогда как у его президента глаз-то и не было — подобная независимость от органов чувств лишний раз доказывает бессмертие души. И вот однажды Пинто Монтейро и его секретарь, вооруженный всеми списками, отчетами и ведомостями, предстали перед начальником полиции Фортунато де Брито.
Так человеческая порядочность была принесена на алтарь искоренения преступности. Восстанавливая попранную мораль, современные Кодры[110] и Курции[111] решились на это.
Начальник полиции принял предложения Пинто Монтейро, который собирался, сохраняя доверие членов банды, доносить о времени и месте предполагаемых преступлений, буде его сведения вызовут у полиции интерес и внимание. Слепец рассказал Фортунато о том, как действует полицейский аппарат во Франции, дал ему несколько дельных советов и обещал оказать содействие в сфере, которая только еще осваивалась бразильскими полицейскими, — в сфере политического шпионажа.
Его коварство принесло свои плоды. Самые гнусные жулики отправились за решетку, но тех, кто был похитрее, президент сохранил, чтобы до срока ни у кого не возникло никаких подозрений, «ибо надлежит быть и разногласиям между вами...» — сказано в Писании[112].
Таким образом, слепец получал жалованье из правительственных фондов как тайный агент, а в качестве президента «Общества обездоленных» претендовал на пятую часть доходов от награбленного, не считая «кормовых денег» за президентство.
Так продолжалось пять лет; двойной ренты слепцу с избытком хватало на прожитие; когда же к жалованью доносчика и агента прибавились гонорары шпиона, состояние Монтейро, естественно, увеличилось.
Тогда он возобновил свои давние знакомства и на тайных политических собраниях стал произносить со скорбным величием Велизария[113], победителя гуннов, пламенные речи, показывая свои незрячие глаза, — глаза жертвы военного деспотизма.
Правительству стало известно, что Пинто Монтейро мечтает о Кромвелях, при которых сам он намерен играть роль Мильтона. Сравнение могло бы показаться скромным, если бы не было таким кровавым. Вскормленное тапиокой и ананасами, мудрое бразильское правительство догадалось, что голове императора дона Педро II[114] грозит опасность. Пожалуй, готова была повториться трагедия Карла Стюарта[115].
Фортунато де Брито было приказано выследить и схватить крамольного слепца. Вот так положение! Начальник полиции поехал объясняться к министру и открыл ему, что речи Пинто Монтейро — не что иное, как силки, поставленные на не в меру расчирикавшихся пташек, а пташки эти — высокого полета. Дело уладилось: шпиону велели попритихнуть и сосредоточить все внимание на зреющих в Рио смутах, готовых переброситься в провинцию.
Ну а так как, несмотря на занятость, у слепца все же оставалось свободное время, он на свой страх и риск, не прибегая к помощи своей шайки, затеял осуществление реверсии[116] — этот термин как нельзя лучше подходил к его статусу «обездоленного».
Некий ломовик, договорившись со слепцом, пожелал попытать счастья в сбыте фальшивых денег и только успел заказать в Порто крупную партию, как тут же скончался.
Многие уроженцы города Пресвятой Девы проявили редкостные способности к искусству гравирования, но — увы! — их сограждане не оценили произведений их резца, и мастера ощутили холодок равнодушия, а это вызвало у них уныние и упадок сил. На тот самый пьедестал, где мечтателям вроде Моргена[117] и Бартолоцци[118] виделась слава, щедро оделяющая их похлебкой из говядины, презрение общества к нашим мастерам возвело голод. Список погибших из-за любви к искусству, несомненно, пополнился бы именами выпускников Школы изящных искусств, если бы они были согласны умереть с голоду, но могущественная воля желудка заставила их приняться за то единственное ремесло, которое им оставалось: за изготовление фальшивых денег. Этот вид изобразительного искусства расцвел в Порто, подобно какому-то диковинному местному растению: творения мастеров были совершенны и шли нарасхват. В то время граверы из Порто были так же известны, как сегодня — галантерейщики с улицы Седофейта: «лучший лотошник, король лотошников, лотошник, не знающий себе равных». Когда их искусство еще робко делало первые шаги, фальшивые ассигнации лили по пяти процентов с номинала, но потом, по мере того как процветание международных предприятий увеличило спрос, а славные художники, соперничая в качестве и дешевизне своего товара, отказались от гербов на печатях, от вывески над мастерской и от подписей на перстнях, за конто[119] фальшивых ассигнаций стали давать десять тысяч настоящих рейсов.
Вот за эту-то цену ломовик через посредство Пинто Монтейро и распорядился купить десяток конто, однако получить их не успел, ибо был похищен безжалостной смертью. Он завещал жене снестись со своим другом Монтейро, когда Монтейро получит этот заказ.
Не знаю, входили ли эти ассигнации в число тех трехсот конто, которые как раз в это время были спрятаны в статую Спасителя и отправлены из Порто в Бразилию. Я не собираюсь выяснять, совершились ли эти святотатства на самом деле, но мне доподлинно известно, что вдова дала знать об этом слепцу и что в этот же день начальник полиции схватил упомянутую вдову, спрятавшую сверток с ассигнациями пониже поясницы — эту часть тела она считала неприкосновенной для грубых рук сбиров.
Вдову допросили и признали виновной, но, как только ее поместили в камеру, Пинто Монтейро, потрясенный едва ли не до слез, принялся помогать ей со всем пылом самоотвержения, получив от нее доверенность на ведение всех ее дел.
В конце концов вдова вышла на свободу. Шесть лет провела она в оковах: этой мерой ограничились судейские, отменяя первоначальный приговор, обрекающий ее на ссылку на остров Фернандо. Отмена приговора стоила ей всего оставшегося имущества, которое прибрал к рукам Ландимский слепец. Когда она вышла на свободу и увидела, что ограблена соучастником своего покойного мужа и обречена на нищету, то немедля донесла на Пинто Монтейро в полицию, рассказав, какую роль играл он в истории с ассигнациями. Фортунато де Брито был согласен с тем, что его агент — величайший негодяй, но в то же время следовало признать, что негодяй более мелкого калибра не одолел бы преступный мир: Ландимский слепец наслаждался своей неприкосновенностью — то была неприкосновенность неизбежного зла.
