— А теперь идите в мир.

— Пойду-ка я сейчас в Лагоас да спрошу, не покормит ли моего ангелочка грудью Тереза до Эйдо, а то, может, кто из крестьян даст Христа ради глоточек козьего молока, — сказала тетушка Бернабе.

— Вы, стало быть, не собираетесь отнести его в приют? — вытаращив испуганные глаза, спросил аббат.

— Чтобы я отнесла в приют моего мальчонку! Господь не дал мне детей...

— Но ведь вы так бедны!

— До тех пор пока я смогу спрясть моток ниток и соткать кусок ткани, я буду делить с ним мою похлебку и мой хлеб; ну а когда не смогу, он будет кормить меня. Слава Богу, есть у меня и дом, и землица, и никому я этим не обязана... Вот хуже будет, когда малыш, коли ему не помогут, помрет с голоду... Ах ты, Господи! Вот суки бесстыжие эти мамаши...

— Ну что ж, идите... и занимайтесь своим делом... — заключил аббат, высвобождая голову из капюшона.

Ребенок рос, развивался и стал крепким, хотя и некрасивым. От семи до одиннадцати лет он учился читать, а в свободные часы наполнял шпульки пряжей или сматывал ее в мотки.

Попадись Белшиор Бернабе (так он расписывался, к удовольствию своей приемной матери) какому-нибудь романисту, наделенному богатым воображением, тот дал бы полную свободу своей фантазии, и та высоко взлетела бы в поисках родителей Белшиора. Его мать могла бы оказаться дворянкой из Фамаликана или из Санто-Тирсо. Отец, по всей вероятности, мог бы, по воле автора, быть генералом либо роялистской армии, либо армии либералов — в то время, о котором идет речь, эти армии проводили маневры в тех краях. Обзаведясь этими двумя персонажами — дворянкой и генералом, какой-нибудь посредственный писатель, используя еще и такой аксессуар, как батальные сцены, сочинил бы роман о дурных нравах, введя тему подкидыша, и одновременно роман исторический, введя историческую тему восстановления Конституционной хартии и представительной системы правления. При этом малыш много выиграл бы, ибо мы знали бы, что мать его была тайной развратницей, которая бурной январской ночью приказала положить его между корнями дерева, возле которого обычно рыли землю свиньи, которые не съели его утром только потому, что были еще заперты в своих хлевах. И, узнав о том, что эта бесчеловечная мать, спасая свою репутацию и фамильную честь, бросила сына, мы прониклись бы к ребенку еще большей симпатией; знатное происхождение ребенка возвысило бы его над грубым плебсом; рождение же ребенка, окруженное ореолом тайны, омылось бы сиянием грустного романа. Все это так, но я не знаю, кто были родители Белшиора Бернабе. Мальчик, как я слышал от тех, кто знал его и ребенком, и взрослым человеком, был некрасив, у него была массивная голова и слишком большие ноги. Никто не старался разнюхать, кто были его отец и мать, по внешнему сходству: он был такой же, как все женщины и все мужчины этого края, у которых лица либо плоские, либо похожие на пузатые груши.

Поразителен этот физиологический каприз! Земля Майи — это цветник красивых девушек с высокой белоснежной грудью, напоминающей голубок в своем гнезде; их стройные, округлые бедра пленяют вас, и вы заболеваете, когда видите эти колонны, и всегда приходит на память плющ из камоэнсовского стиха...

Всегда приходят на память и вышеприведенный стих, и другие стихи Второй песни, потому что «Лузиады» — это поэма, которую мы читаем в школах и которую находим в рабочих корзинках учениц швейных мастерских, — этим ученицам удалось ускользнуть от пагубного аскетизма лазаристов[78].

Как только вы пересечете границу Майи, первая женщина, которая попадется вам в первом же приходе Фамаликана, окажется некрасивой и грязной до отвращения, тощей, с расцарапанной грудью и в платье, которое, как на грех, подчеркивает все недостатки ее скверной фигуры. И до самой Браги, если вам угодно, вы везде и всюду сможете вдыхать благоухание чистого цветка целомудрия. Если существует край, где святой отшельник может уединиться и избавиться от искушений плоти, то это именно тот край, о котором идет речь. Каждая здешняя женщина — это священный талисман, который обращает в бегство трех врагов души, особливо первого[79].

В мае — в месяце цветов, в месяце любовной лихорадки, словом, в роковом для любовных дел месяце — Белшиор полюбил. Ему было девятнадцать лет, у него были румяные щеки, широкие плечи, он посвистывал, как дрозд, играл на гитаре, а полюбил он Марию Рыжую, дочь Силвестре Рыжего, богатейшего землевладельца во всей округе. Эта любовь была окружена тайной, словно преступление, и по этой самой причине разгоралась с неистовой силой, достигнув кульминации страсти, которая граничит с катастрофой. Если бы подкидыш посмел похвастаться тем, что завоевал благосклонность Марии Рыжей, его отколотили бы либо соперники, либо кто-нибудь из трех священников, которые приходились девушке дядьями. Эти трое священнослужителей прославились своими подвигами, когда еще учились в Браге. Они были участниками партизанской войны против узурпатора[80], затем снова взялись за оружие в 1846[81] году и приняли участие в побоище в Браге; домой они вернулись после смерти Макдоннелла[82] и теперь служили обедни за восемь винтенов, не желая использовать свой сан в целях наживы.

Как-то раз, поздно вечером, один из этих священников, возвращаясь домой, различил какую-то фигуру в тени миртовых деревьев, образовывавших живую изгородь вокруг гумна, принадлежавшего семье Силвестре, и смутно разглядел сквозь эту изгородь быстро удалявшуюся белую юбку.

Он приблизился было к темной фигуре и палка его уже взлетела в воздух, чтобы нанести удар, но вдруг он услышал звук взводимого пистолетного курка. Он удержал занесенную руку и спросил:

— Кто здесь?

— Белшиор Бернабе.

— Что ты тут делаешь?

— Ничего, отец Жоан.

— А почему же ты прятался?

— Я никому ничего дурного не делаю, отец Жоан.

— Но ты взвел пистолетный курок! — И отец Жоан с яростью бросился к нему. — Чего тебе нужно в этом доме, подкидыш несчастный? Ты бегаешь за моими племянницами?.. — И тут он присовокупил словцо, характеризующее поведение матери Белшиора.

— Отец Жоан, если вы меня ударите, то как ни тяжело мне это будет, но... знайте, что я выстрелю. Идите своей дорогой и оставьте в покое того, кто кроток и тих.

Отец Жоан Рыжий зажал под мышкой окованную железом дубинку и пробормотал:

— Я еще доберусь до тебя, бездельник!

И ушел.

На рассвете он оседлал свою кобылу и отправился в Фамаликан, поговорил там с властями, с членами окружной комиссии, с сельским старостой и вернулся домой в прекрасном настроении. На следующий день на дверях церкви Пресвятой Богородицы висел список молодых людей, призывавшихся в армию; в этом списке числился подкидыш Белшиор Бернабе.

А между тем Силвестре, отец Марии, созвал в надстройку над амбаром своих трех дочерей и спросил:

— Кто из вас вчера ночью был на гумне и разговаривал с этим подкидышем — с Бернабе?

Две дочери нимало не медля ответили хором:

— Не я!

И прибавили:

— Чтоб мне ослепнуть!

— Пусть у меня ноги отсохнут!

— Будь я проклята!

Третья дочь, Мария, опустила голову, спрятала лицо в льняной фартук и заплакала.

— Так это ты?! — закричал отец и схватил грабли.

Он разбил бы ей голову, если бы сестры Марии не схватили его за руку. Отец, могучий сорокалетний мужчина, с трудом высвободился из рук отважных девушек, бросил грабли и в порыве бешеной ярости так ударил Марию кулаком, что та упала замертво.