В знак того, что чтение Вашего «Миньо» доставило мне величайшее удовольствие, я посвящаю Вам одну из моих новелл об этом крае. Миньо романтичен по происхождению — он романского рода-племени. На его почве, мой дорогой поэт, вырос благоухающий цветок Вашей книги. Ваш стиль — это мягкий лунный свет летней ночи, это благозвучный плеск реки, в которой отражается звездное небо.

Миньо очень выигрывает, когда любуешься его природой с империала дилижанса, то есть сидя на верху экипажа, где мухи не слишком докучают нам, клеймя наши лбы или терзая наши губы, сведенные судорогой, долженствующей изображать восторженную улыбку.

Вы, Ваше превосходительство, в совершенстве изучили Миньо с внешней его стороны: Вы увидели травы, которые волнуются на его равнинах, пенящиеся потоки вод, которые сбегают с гор, шум ветра над кукурузными полями, миндальные деревья, цветущие по соседству с диким сосновым бором, развалины феодального замка с его зарослями крапивы и с ковром из мха у подножия красно-зеленой каминной трубы, изрыгающей, словно труба парового судна, вихревые клубы дыма, — знак того, что в больших кастрюлях готовятся жирные куры, нафаршированные колбасами. В то же самое время Вы, Ваше превосходительство, слышали звуки пастушьего рожка, протяжный напев которого разносится по ущельям; Вы видели пугливые стада, поднимающиеся по уступам гор, видели овчарок с их надменным взглядом — они лежат по краям проселочной дороги, положив голову на передние лапы и наставив уши. Наверное, Вы обратили внимание на стоическую медлительность пашущего быка, который, словно веря в метемпсихоз, видит себя будущим гражданином Лондона, в которого он переселится посредством бифштекса. Все, что Вы видели, есть внешняя форма романтического Миньо, за исключением того, что наиболее украшает Вашу книгу, — преувеличений, восхвалений, Вашего волшебного искусства, с помощью которого Вы оспариваете у природы ее совершенства.

Но дон Антонио да Коста не успел рассмотреть и изучить сердцевину, суть, внутреннюю романтическую сущность Миньо; я хочу сказать — его обычаи, его сердце, которое бьется в этих лесах, где посвистывают дрозды и соловьи воспевают розы.

Ах, друг мой! Романы, сюжет которых сплетен из линий чистых и невинных, здесь создают одни лишь птицы в апреле месяце, когда они вьют гнезда и выкармливают птенцов. А на двуногих животных мы с Вами нагляделись в Катарро или же в заведении знаменитой сеньоры Сесилии Фернандес, в переулке Святой Жусты; я заставлю их разыграть в самом сердце Миньо — между Фафианом и святым Жоаном Календарским — современные сцены, разыгрывающиеся на нашей изящной Байше[54], а может, и еще похлеще.

Я не могу решить, сюда ли явилась из города чума и заразила нравы здешних деревень, или же она распространилась отсюда на город. Са де Миранда[55] пришел к выводу, что нравы испорчены, когда убедился, что даже в сельской глуши имеет хождение монета «пардау», чеканившаяся в его времена для обращения в Португальской Индии, но проникшая и в Португалию:

Представьте себе, Ваше превосходительство, что мог натворить наждак прогресса, очищая первые плоды цивилизации и шлифуя язычников в продолжение трех столетий! Нет, этого Вы себе не представляете, друг мой! Даже фотография, которая пленила наши власти, заставила солнце сотрудничать с хлористым серебром в деле развращения нравов. Влюбленные обмениваются портретами и целуют их, возбуждая низменные инстинкты. А ведь — и это истина — триста лет тому назад миньоские пастухи носили на груди нарисованные на кусочке дерева портреты пастушек, как это явствует из нижеследующих стихов соловья Лимы[57] — Диого Бернардеса:[58]

Однако пламя страсти в груди всех этих пастухов и пастушек, воспетых в эклогах, было единственным священным огнем, охранявшим девственную непорочность... портретов, нарисованных на дощечках. Ведь Вы, конечно, помните, что из груди миньоских пастухов вылетали такие искры, что соседи приходили к ним позаимствовать огоньку, чтобы приготовить ужин, как то видно из жалоб пастуха, воспетого сладкоголосым Бернардесом:

В этом — истина и красота. Те, кто учит нас настоящему языку, отсылают нас к этому произведению, а также — увы! — к творениям многих поэтов-лириков семнадцатого столетия, то есть к котлу, полному классических бобов, способствующих засорению мозгов и препятствующих их работе; но ведь язык постоянно развивается.

Как бы то ни было, между портретами на дощечках, которые рисовал апостол Лука[59], и портретом фотографическим, который совершенствует Фокс Толбот[60], существует расстояние, которое с точки зрения этнологии разделяет Низ и Филис — героинь Диого Бернардеса, от моих Жоан и Томазий, которые расцветут в «Новеллах о Миньо».

Я слышал, что железная дорога, которая пролегла на девственной груди этой провинции, своим скрежетом обратила в бегство воробьев, почтовые кареты и Честность.

Возможно и так. Приказчики из Порто, здоровяки сангвинического темперамента, в своих желтых перчатках и лакированных ботинках, проникали в Миньо и разбрасывали по деревням непристойные шуточки. С другой стороны, турдетанское племя[61] в Браге перекрыло дорогу для испуганной невинности. Брага — священный город наших отцов и служителей алтаря, Брага — супруга Бартоломеу дос Мартиреса[62] — рассердилась, обнажила ягодицы, задрала подол и показала подвязку над коленкой; с тех самых пор некая местная газета прозвала ее «вторым Парижем». Я уже не говорю о неправомерности такового сопоставления, когда сижу здесь, в кафе «Фариа», и чувствую, что задыхаюсь в «одной из артерий огромного тела цивилизации, именуемого Европой», как красноречиво выразился сеньор Ваз де Фрейтас в своем «Путеводителе по Браге» (цена шесть винтенов). Все вызывает во мне уверенность, что я обретаюсь во втором Париже, когда «Путеводитель» (еще не оклеветанный завистью) авторитетно заверяет меня, что в стенах Браги имеется семь прокуроров и что здесь (см. с. 28) «изобилуют» цирюльники. Таким образом, Брага стала третьим Парижем, благодаря «изобилию» цирюльников!