– Нет, Устин, разбегаться нам не след. В единстве наша сила. Так говорил Колчак, так говорим и мы. Кто-то покажет на тебя пальцем, и нет Бережнова, как и меня.

– А как наши парнищи?

– Готовы хоть завтра ринуться за тобой в тайгу. Если не примут партизаны, то так и будем воевать против белых, кровью свою вину искупать перед народом. Дай команду, за тобой пойдут до единого! Боишься, что грехов много накопилось? Бунтанули, били тех и других, так продолжим тот бунт. С тобой не должны пропасть. Перед Богом легко отмолиться, труднее будет это сделать перед народом. Но надо.

– Хватит, Туранов, воду мутить. Никого я не боюсь, вот по дому соскучился – это да.

– Был средь нас один партизан, звал к себе, мол, все будете прощены, ежли будете с нами. Даже офицеры прощены.

– Мы с тобой такие же офицеры, как наш Ширяев – император. Мы были черной костью, ей и останемся. А звания наши в боях добыты.

– Это так. Ты мужик, мужиком и остался, заботишься о нас, о своем коне. Завоеватели вона чапают, – показал рукой Туранов на японцев, что шли строем по тракту, отмахиваясь от гнуса веточками…

Затрусили сильные кони навстречу японскому отряду. Офицер, что ехал на коне впереди отряда, махнул рукой, чтобы русские конники дали дорогу. Но Устин, будто не заметил сигнала, ехал посредине тракта, направил Коршуна на офицера. Японец что-то закричал, выхватил самурайский меч и направил коня на Устина. Взмахнул мечом, как игрушечной сабелькой. Устин вздыбил Коршуна, коротко взмахнул клинком, и покатилась голова завоевателя по пыльной дороге.

– Барсука! А-а-а-а-а! – закричали японцы, заклацали затворами. Но уже было поздно. Конники врезались в гущу солдат, начали гулять их клинки и сабли по бритым головам. Враз все смешалось, перекрутилось. Слились воедино выстрелы, стоны людей, храп коней…

– Бога мать! Руби пришельцев! Ромашка, прикрой Туранова! Не отпускайте ни одного, руби всех дочиста! – кричал Устин.

Японцы в панике бросились в тайгу, ища в ней спасение.

– Туранов, жив? Ромашка, Гребнев?

– Все живы, господин есаул. Ну, что будем делать?

– Похороним своих, тронем к Ширяеву.

– Может, в тайгу?

– Нет, Туранов, нет. Не будем спешить.

– Но ведь за это нас могут…

– Могут. Но и им никто не дал права размахивать мечами на нашей земле. А потом, у меня есть задумка, если уж идти в тайгу, то надо не малым числом, а армадой. Тронули!

Потянулись в Ивановку. С пригорка видно было, как на берегу речки выстроился отряд палачей. Значит, кого-то снова расстреливали. Это излюбленное место, где Ширяев расстреливал большевиков. Устин бросил к глазам бинокль, подался назад в седле, будто его кто ударил в грудь: покажись ему, что среди расстреливаемых была Груня. Та же длинная тугая коса, которую она в минуты волнения то заплетала, то расплетала, даже тот же сарафан, в котором она в давние времена убегала из Каменки. Тронул Коршуна, тот сразу взял с места в галоп, птицей стлался над землей. Каратели уже вскинули винтовки. Сейчас офицер взмахнет белой перчаткой и… Грохнул залп, гулким эхом покатился по долине, припал к низким сопкам, взвился в небо. Каратели бросились к своим жертвам, чтобы кого-то доколоть штыком, с кого-то содрать кровавую рубашку, выбить золотые зубы, сбросить расстрелянных с обрыва в речку. Дело знакомое, хотя и страшное.

Бережновцы смяли карателей. Сочно, с каким-то хрустом врезались сабли в тела, с тупым грохотом катились головы по речной гальке. Минута, другая – и те, кто убивал, лежали убитыми на берегу спокойной, как озеро, речки.

Устин спрыгнул с коня и склонился над женщиной. Потемнело в глазах, красные круги поплыли перед ними. Закачался. Застонал…

В деревне тревога. Ширяев на черном арабе выскочил на пригорок, все сразу понял. Увидел Устина, убитых карателей. Значит, Устин изменил.

– Туранов, женщину в седло, с тобой Ромашка, а этих я придержу. Уходите берегом речки, у первой развилки ждите.

– На коня! Сабли к бою! За мной!.. Ра-а-а-а-а-а!

Устин Бережнов бросил своих разведчиков против Ширяева. Двадцать – против почти полутораста. Началась неистовая сеча…

Позже, изрубленный, но не убитый Устином Ширяев, очнувшись, скажет: «Такого боя я сроду не видал. Никому бы не поверил, что горстка головорезов сможет начисто расколотить большой отряд. Так могут драться только русские мужики, которые доведены до полнейшего отчаяния… Мы довели. И не устоять нам…»

Бережновцы дрались умело, без заполоха, где надо, прикрывали спины друг друга. Вот и тогда, когда не было с Устином Ромашки и Туранова, его прикрывали трое, тоже рубились, а уж он рубился, как чёрт, как спущенный с цепи зверь.

Конечно, Ширяев преувеличил, ведь дрался этот отрядик против тех, у кого только пробивался пушок на губах. Дрались те, кто прошел горнило двух войн. А эти, наряженные в казаков, саблю-то толком не умели держать. Было, как позже скажет Устин, обычное убийство малолетних, что собрал вокруг себя Ширяев, или старцев, которые забыли, какой стороной сабля режет.

Бережновцы дрались за поруганную честь, за обман, за свое неизвестное будущее.

Побежали казачата и казаки. Устин остановил отряд. Вытер о штанину клинок, не заржавеет. Приказал отходить. Преследовать некого. Эти будут теперь бежать, пока не падут кони от запала.

Устин придержал разгоряченного коня над Ширяевым.

– Голова у тебя думающая, если жив будешь, может, где и сгодится. Хотел оставить без головы, но так и быть…

Отряд догнал Туранова и Ромашку.

– Ну, как она?

– Оклемалась на чуть, сказала, чтобы мы ехали вскорости на Анучино. Она из отряда Шевченка. Разведчица. Прихватили белые.

– Как звать?

– Не спросили, снова памороки потеряла.

– Да, Груня, вот где нам довелось встретиться – не в доме, не в тайге, а на дороге войны…

– Груня! Так это она? – дернулся Туранов.

– Она, братцы, она – моя первая росистая любовь.

Бережнов много рассказывал друзьям о Груне. Обычное дело, ведь фронтовики знали друг о друге всю подноготную.

– Куда ранена?

– В грудя. Не жилица.

– Ромашка, вся на тебя надежда, бери моего Коршуна и гони что есть духу в Анучино. Здесь нет другого коня, чтобы скоро сбегал туда. Тащи сюда хирурга, фельдшера ли. Мы будем следовать за тобой. Да смотри не попади под пули партизан. Шибко гони. Конь выдержит, на сто рядов испытан.

Скоро топот копыт затих на таежной тропе. Конники сорвали с себя погоны и последовали за Ромашкой. Но недолго гнал Коршуна Ромашка, у Медвежьего ключа его перехватили партизаны. Спе́шили. Начали допрос. Ромашка поспешно рассказал о расстреле партизан, о спасении разведчицы Груни, просил послать лекаря к отряду, что ведёт сюда Бережнов. Остальных не удалось спасти. Убиты.

Подъехал Шевченок. Ромашка снова повторил рассказ. Шевченок хмуро бросил:

– Врешь ты все, Ромашка! Груня уже в нашем отряде.

– Тогда ошибся Устин.

– Там Устин? Нет. Устин не мог ошибиться. Значит, Устин еще жив. Живучи вы с ним. Горохов, Семин, Шилов, на конь! Будете сопровождать доктора. Мы вас прикроем. Я знаю Устина, на подлость не пойдёт, но люди меняются. А вдруг засада?

– Кто вы? – сурово спросил Ромашку Никитин.

– Мы были белыми, а сейчас не знаем, как себя и назвать.

– Это вы разметали отряд японцев у Тигрового ключа? – спросил Шевченок.

– Мы. Дорогу не уступили, вот и схватились. Чуток подрались с Ширяевым, Устин, кажись, его ладно поискромсал.

Груня открыла глаза. Долго затуманенным взглядом смотрела на человека, который склонился над ней, плотно закрыла веки, открыла, чуть вздохнула, прошептала:

– Устин, неужели это ты? Господи, услышал мои молитвы, хоть перед смертью дал свидеться. – Крупные слезы выкатились из уголков глаз, пробежали по щекам, остановились на шее, где часто-часто билась жилка. – А может быть, мне это мерещится?

– Нет. Это я, Груня. Прости, чуть опоздал. Лежи. Мы послали за вашими, может, доктора пришлют. Угнал Ромашку, теперь Туранов уехал. Везти тебя нельзя. Крови много уходит. Жить будешь, должна жить. Пуля прошла навылет. Груня, Груня, бедная моя Груня… Ты, кажется, говорила, что можно любую птицу поймать, а счастье не каждому в руки дается. Не шевелись. Лежи, Груша, лежи.