А Арсё уже пытала баба Катя:

– Так на чьей же стороне Бережнов Степан Алексеевич? А?

– А черт его разберет, на чьей. Пока были большевики, был на их стороне, пришли белые, стал работать с Ковалем, секут и порют всех без разбора, кто хоть чуть держался стороны Шишканова и Лагутина. Все оборзели, озверели.

– А как мой старый дурак?

– Собрал отряд своих и ушел в сопки. Был маленький бой с бережновцами. Наших побили, немного ранили, немного убили. Ранен Журавушка, Исак Лагутин. Вот я и приехал за тобой, чтобы лечить раненых ехала.

– Провалитесь вы пропадом! Как подрались, так и вылечивайтесь. Неймется вам. Мало, что вся Расея в драке, так еще вы! Не поеду, так и передай старому, что не поеду. Дочка, ожидаючи Устина, уже тоской изошла.

– Может, поедешь? Шибко плохо Журавушке. Больно ему. Пуля раздробила ребра, хватила руку, ранила ухо. Весь в крови, сам не свой, нас не узнаёт.

– Черт раскосый, вечно ты заходишь издалека, так бы и сказал, что родненькому Журавушке плохо. Саломка, и где ты? Живехонько седлай коня, я пошла подбирать снадобья. Да винчестеришко мой достань, мало ли шалопаев-брандахлыстов счас по тайге шастает. Живо! Себе тожить седлай Каурку, свой винчестер прихвати. Так веселее будет. Без работы да с нудьгой можно и душу убить. Живо! Не стой, выводи коней из конюшни! – зашумела баба Катя.

Степан Бережнов рычал и ревел. О подходе крупных сил партизан ему донесли разведчики. Казалось, что уже всё, метания кончились, что власть в его руках. Но ее снова могут отобрать. С такой силой, где-то в триста дружинников, не устоять перед партизанами и бывшими красногвардейцами (Советы распустили их отряды, не устояв перед превосходящей силой белогвардейцев и интервентов).

– Что будем делать, Коваль?

– Ты больше меня знаешь, что делать и как делать. Снова будешь хороводиться с большевиками, тебе такое с руки.

– Было с руки, теперь не с руки! Не будь тебя, могло случиться иначе. У тебя на поводу шел.

– Тогда, господин главнокомандующий всеми таежными дружинами, будем воевать. Драться с партизанами, с большевиками. Дураку ясно, что их власть уничтожена, знать, недолог час, когда уничтожим и остатки. И хватит вам мотаться! Большевики – наши враги. Даже малое заигрывание с ними – уже предательство, – заявлял, как с плеча рубил, Коваль, расхаживая по горнице в широченных галифе и френче, поскрипывая хромовыми сапогами. – Значит, борьба, и борьба до конца!

– Да, запутала меня эта борьба дальше некуда. Случается и такая думка: а уж человек ли я? Не посланный ли я дьяволом на землю, чтобы творить зло людям, а ещё большее себе. Запутался в бесчестъе.

– Вот когда окончательно победит анархия, тогда всё встанет на свое место. Мы с вами будем героями не одного дня, а на века, на все времена, потому что анархия может дать людям всё. Никакие другие партии этого не дадут. Только наша партия будет добиваться полного раскрепощения народа от разных запретов, тем более от диктатур. Будем воевать со всеми, кто за диктатуру, будем вместе с теми, кто за свободу.

– Как же ты отличишь свободу от диктатуры? Мы тоже не столь уж много дали людям свободы, кое-кого и в распыл пустили.

– Для дела всё можно. А диктатуру от анархии, то бишь свободы, легко отличить: большевизм – это диктатура, царизм – тоже, приход интервентов на нашу землю – это тоже насилие и диктатура.

– Так с кем же нам воевать-то? – взмолился Бережнов.

– Воевать будем с белыми, красными и иноземцами.

– И как же мы будем именоваться?

– Анархистами. Большевики – красные, белые – белые, а мы будем зеленые.

– Проще сказать, бандиты.

– Бандиты – это партизаны, потому что они наши враги. Мы будем партизанами, а красных партизан будем звать бандитами.

– Экая путня.

– Да нет же. Пусть нас хоть как зовут, но когда будет наша власть, то мы себя сумеем возвести в мученики и герои. Неужели ты не поймешь того, что у кого власть, тот и герой, тот и праведный человек!

– Путаный же ты человек, Коваль! Зря ты это все затеял. Живи ты в дружбе с большевиками, может, и я недолго бы попрыгал, мне ведь Шишканов ближе и понятнее, чем ты. Ну ин ладно. Шишканов и другие большевики измены мне не простят. Воевать так воевать. Высылай, да живо, заслон на Михайловскую сопку, там и дадим бой партизанам.

Коваль отдал приказание выслать разведчиков в сторону Михайловского перевала, стал готовить дружину к бою. Воевать им было с чем: на триста дружинников приходилось десять пулеметов и неограниченное число патронов. Кузьма Кузьмин через посредство засланных в город дружинников не пожалел оружия для земляков, хотя содрал за всё чистым золотом. Пришлось раскошелиться «главнокомандующему» и другим богатеям, не обошло это и Хомина, который тоже был с ними заодно. Скоро вернулись разведчики, донесли, что в эту долину движется несметное число вооруженных людей.

– Ну, сколько? – рычал на Красильникова, ставшего командиром разведки, Бережнов. Это он поставил Красильникова командиром, решил, что хватит мужика держать в черном теле.

– Может, мильен, а может, тыща!

– Дура! Сравнил мильен с тыщей! Пересчитать!

– Ну, словом, сидели мы на сопке, – глотая слюну от страха, говорил Красильников, – гля, а они идут, тропа будто живая ползет и ползет. Гля на тракт, а там тожить люду, как мурашей. Вот и чесанули мы назад, чтобыть вас упредить.

– Так сколько же их?

– Тыщ сто аль двести, – чуть поубавил Красильников.

– Коваля ко мне! Ну вот что, Семен, уходим в тайгу. Созывай командиров, соберем дружину – и в тайгу. Дурни, на худой час не построили баз. Ну ничего. Лето – всё успеется.

Собрались насупленные и напуганные извещением командиры отрядов. Степан Бережнов отдал распоряжения, предостерег:

– Приказ таков: всех коней под сёдла, на каждое седло по два мешка муки, разной едомы; брать с собой топоры, пилы, но главное – оружие. Уходим далеко, но не настоль надолго. Строим базы, как это сделал Сонин. И у врагов можно учиться. Затем из тех баз будем выходить и тревожить врагов наших. Их же у нас боле, чем у моей Жучки блох. Бьём красных, бьём и белых. Те и другие недолговечны. Долговечна свобода и наша староверская анархия. Все по местам, будьте готовы к отходу.

– Сколько же коней брать? – подал голос Кузнецов. Он, пригретый Ковалем и Бережновым, пришел в деревню и влился в дружину.

– На каждого человека по два коня.

– Где их взять?

– Я понимаю тебя, Кузнецов. Тебе хотелось бы пограбить бедняков. Запрещаю! Хомин даст, Вальков даст, мои кони – это наши. У всех, у кого есть, – брать. Но только у тех, кто с нами. Бедных не трогать, чтобы лишний раз показать, что мы не диктатура и не насильники. Что большевиков расхристали, то в дело. А начнем грабить, знать, обозлим люд, при случае и спастись будет негде. Я лично все отдаю на эту войну, чтобы ничего не досталось партизанам-бандитам, что не смогу, то раздам беднякам. Их и так кто только не обманывает.

Бережнов на словах-то почти все отдал на войну, на деле же приказал сыновьям седлать коней, вьючить на них все, что можно увезти, и уезжать в Горянку. При этом сказал:

– Как бы мы ни воевали со сватом, но бабы и дети наши – не враги. Придёт час, и со сватом снова будем друзьями. Стройте дома, обживайтесь, а я пока тут помечусь. Раз хочет того душа, чего же ей перечить. Все решено, и навсегда. Вы не воины, потому души ваши хлипки.

Кое-кто намекнул, мол, неладно делаешь, Степан Алексеевич, что сыны не в дружине. Есть целыми семьями и даже с бабами ушли в дружины. Ответил:

– Сыны супротив меня, моих дел. Влейся они, так в дружине будет три врага лишних. И эти трое смогут сделать больше, чем сотня. Аминь.

Журавушка метался в бреду. Баба Катя и Саломка врачевали его: поили травами, лечили раны. Оклемался, открыл глаза. Узнал Саломку, тихо улыбнулся, а под сердцем стало тепло, тепло. Вот и ответ на все вопросы: почему и отчего не женат Журавушка. Да всего лишь потому, что он любил и любит Саломку, и только Саломку. Но разве мог он, побратим Устина, посягнуть на честь Саломки? Если бы посягнул, то, как он однажды признался Арсё, после этого пустил бы пулю в лоб. Не смог бы смотреть в глаза другу и побратиму. А любить – не заказано. Люби, но будь ещё и человеком. Тронул ее теплую руку, придержал чуть дольше, чем можно было бы, со вздохом отвернулся.