Русские солдаты, не менее храбрые и умные, умеющие драться, отступать и наступать, были лишены многого. Отбросим в сторону такие мелочи, как иголки, можно проволокой починить штаны, но не хватало железных и шоссейных дорог, винтовок, снарядов для пушек. Стоило диверсантам подорвать один мост, как на железной дороге начиналась настоящая неразбериха. Большой вред причиняла растянутость линий коммуникаций и снабжения. Целые армии оставались без хлеба, патронов и снарядов. Голод и безнадёга… Но русские стояли, выстаивали там, где командиры были помудрее. Безумные храбрецы! Ими Россия никогда не была бедна.

При всей подготовленности Германии к войне и там на первых порах отмечался хаос и растерянность, как был он среди русских, французов, англичан. В Пруссии погибали две русские армии, в этом был виноват только верховный главнокомандующий князь Михаил. Он бросил на Пруссию эти совершенно неподготовленные армии, поддавшись мольбам французов, которые отступали под ударами германцев, теряя один город за другим. Выход этих армий на позиции заставил Мольтке, спасая Берлин, снять два корпуса и бросить их навстречу русским, чем ослабил напряжение на французском, или так называемом Западном фронте. Теперь великий князь заламывал руки, даже плакал по милым русским солдатикам.

Казалось, в этом мире хаоса, растерянности только один человек мыслил трезво, не слушал команд со стороны палаты лордов, вообще командующих, увел корабли в Северное море, чтобы затем бросить их в Ла-Манш. Это был Черчилль, который деятельно готовил свой флот к войне. Остальные командиры армий и флотов либо трусили, либо были в полной растерянности. Таким образом, война превращалась в бездарную игру полководцев и флотоводцев. Даже Германия, которая готовилась в одночасье раздавить Россию, затем Францию, или наоборот, и та путалась в своих же ногах. А Россия не готова была ни к какой войне – ни к длительной, ни к молниеносной. Но и эта Россия, русский солдат, смешали планы врага. Скоро, очень скоро та и другая стороны начали истощаться. Но если Германия как-то сумела развернуть производство орудий, то Россия до конца войны этого сделать не смогла. Держалась лишь на храбрости солдат, их невероятном терпении. Русские генералы просто не могли точно оценить масштабы этой войны. Им ближе были войны локальные, а еще ближе – битвы Средневековья. Командовали бездарно, на глазок. Беспределен был героизм русских солдат, но не генералов. А тут еще Турция без объявления войны напала на Россию. Старый враг, извечный враг. Игра расширялась, игра принимала безумный характер.

Бои днем и ночью, в праздники и воскресенья. Фронт лопался, как перетянутая веревка, его чинили, затыкали проран[21], откатывались и снова наступали.

Австро-венгры огрызались. Прорвали фронт. Фланги начали скручиваться, отступать. Командование бросило в этот проран Уссурийскую дивизию генерала Хахангдокова. И так случалось не раз, когда в трудные минуты командование бросало в бой именно уссурийцев. Стрелки они отменные, рубаки и того лучше. Да и смелости не занимать. Накопили ее в борьбе с таежной стихией.

Полк штабс-капитана Ширяева первым вступил в боевое соприкосновение с противником. Взвод поручика Шибалова скрестил сабли с палашами уланов, кирасир. Ком конников спутался. Теперь разбить его могла только смерть.

Дрожала земля от топота копыт, ржали кони, кричали люди, как детские хлопушки, стучали револьверы, маузеры. Люди убивали людей, кони затаптывали раненых.

Легкая батарея поручика Смирнова пока бездействовала. На русских конников с фланга шли драгуны. Сейчас навалятся и сомнут.

– Огонь! – рявкнул Смирнов, дружок Шибалова.

Ахнули пушчонки, накрыли австрийцев шрапнелью.

– Огонь!

Пять залпов, и батарея замолчала.

– Огонь!

– Ваше благородие, нет снарядов! – прокричал Пётр Лагутин.

– Бога мать, царя мать! Снаряды!

Крыло драгунов пошло на батарею. Батарейцы хватали банники[22], оглобли, кто что мог, приготовились дорого отдать свои жизни. Ведь у батарейцев не было даже винтовок, не говоря уже о пулемете. У поручика Смирнова был револьвер. Он-то и встретил эту дикую лавину. Смешно и горько. Первый упал с рассеченным плечом. Пётр Лагутин и Федор Козин встали спина к спине, оглоблями из орудийных повозок отбивались от противника.

Устин первым заметил надвигающийся разгром артиллеристов. Шибалов увлёкся боем и просмотрел заход врага с фланга. Устин вырвал из этой свалки Туранова, Ромашку, эти двое в бою не оставляли его, как и он их. Оторвал от взвода два десятка кавалеристов и бросил их на помощь друзьям. А тут и штабс-капитан Ширяев двинул полк на помощь Шибалову.

Устин с друзьями влетел на батарею, его верный Коршун будто взмыл в небо. Начал рубить. Правой рубил, левой стрелял. Ахал при каждом ударе, будто дрова колол, хищный оскал зубов, глаза-щелочки в диком прищуре. Падали люди, катилась кони. И стон, и плач, и крик предсмертный. Двадцать против сотни. Батарейцы сбились в кучу, и от людей, и от коней прятались за лафетами. Сомнут, растопчут…

Ширяев правильно рассудил: он охватил широким кольцом противника, будто в клещи взял, тугие, стальные. И бежать бы надо австрийцам, да бежать некуда. Окружены. Рвутся из этого кольца, хлещутся, но всюду косматые шапки казаков, картузы кавалеристов. Всюду смерть.

Пётр Лагутин вскочил на оставшегося без всадника коня, в его могучих руках оглобля. Он ею, как косой, как палкой, которой шалун-мальчишка сбивает подсолнухи, сбивал всадников с сёдел. И страшен же он был в своем неистовом порыве: порвана гимнастерка, почему-то без сапог, густая борода вразлет, ощерены зубы. Шарахаются от богатыря австрийцы, кто-то дважды стрелял в него, пробив пулями полы шинели. Приседает конь под его могучим телом, но это русский конь, слушает в бою нового хозяина, тоже рвется в бой, тоже зубы в хищном оскале, его тоже опьянила кровь людская.

Федор Козин у пушек, он что-то кричит, немо кричит, ибо его голос заглушает бой, рёв боя.

Австрийцы сдались, подняли руки, понуро опустив головы, проходили мимо победителей.

Устин вытер саблю пучком травы, бросил ее в ножны, подошёл к побратиму. Обнял. И Устин, и его легендарный конь Коршун были в сгустках запекшейся крови, своей, чужой, пока трудно понять, разобрать. Штабс-капитан Ширяев не раз просил Устина продать ему коня, взамен взять даром любого скакуна.

– Друзей не продают, – отвечал Устин. – Нас с ним породнила кровь, в боях побратались, в боях и умрём. Вместе умрем. И не пытайте, не просите.

И Коршун, и Устин, оба еще не остывшие от боя, тяжело дышали. В таком же запале был и Пётр Лагутин. Устин криво усмехнулся:

– В кавалерию тебе надо, Петька, рубака будешь ладный! Но только по уставу с оглоблей воевать не положено, а саблю для тебя еще не отковали. Моя будет в твоих руках детской игрушкой. Как же быть?

– Артиллерия тоже нужное дело. Метко стрелять из пушек кому-то надо. Вот снарядов бы нам. Распротак их мать и бабушку! Смирнова вона покалечили. Оклемается или нет? Хороший был командир. Не скрывал своего гнева на царя и его командиров от ушей солдатских. Сволочи! Распочали войну, а воевать нечем. У германцев при каждой батарее пулемет, а у нас!.. – махнул безнадежно рукой и прослезился. От беспомощности своей заплакал.

– Ну ладно, ладно, побратим. Не распускайся.

– Как не распускаться, вам бы помочь надо, а нечем. Где головы у генералов? Может быть, вместо голов жопы? Так пусть они их поменяют местами. Пошто же гибнет солдат почём зря?

– Зря гибнет много нашего брата. Ума, верно, мало у наших командиров. А ить они всё ведают, всё понимают, но ничего поделать не могут. Война – это не охота на медведя.

– То так, но если ты не готов к войне, так сиди и не рыпайся. А коль готов, то выходи на бой. Э, что говорить, бедлам и суматоха. Жаль Смирнова. Человечный был командир.

– Погоди хоронить, еще вернётся. Человек живучей всякой твари. Оклемается.