И, дурашливо подмигнув, Жогалев двинулся дальше, но, конечно, совсем не к машине. От него пахло водкой: уже успел хватить.

Почему-то Варвара Михайловна притихла. Ей стало удивительно нехорошо. В шалаше было темно, пахло сухим еловым лапником, слышалось легкое похрапывание мордовки тети Палаги — четвертой сожительницы. Остальные три постели пустовали. Варвара Михайловна обрадовалась, торопливо сбросила сандалеты: ей не хотелось никого видеть. «Господи, что со мной?» Разделась и легла под одеяло с таким ощущением, будто она вся грязная и это надо скрыть от людей. «Видишь, Андрей? — вдруг мысленно произнесла она. — Совсем и не говорила. Доволен?» Чувство неприязни к мужу, возникшее в последний приезд домой, в Моданск, теперь вылилось в явную враждебность, словно он был в чем-то виноват. «Какая я гадкая, гадкая», — прошептала она, обхватив обеими руками лицо. Глаза ее повлажнели, казалось, разбухли: вот-вот потекут слезы.

Перед самым носом тоненько и отвратительно зудел невидимый комар, далеко у Васютиного переезда громыхал поезд, лаяла прижившаяся в лагере собака. Внезапно мутный треугольник света померк, в шалаш вошла Маря Яушева, зажгла спичку. Увидев Камынину, она негромко, удивленно и радостно воскликнула:

— Вы здесь?

Притвориться спящей Варвара Михайловна не успела, сердито проглотила комок в горле.

— Где же мне быть?

— Да, но… я-заходила в шалаш минут десять назад и лишь тетю Палагу застала. Я вас и на политбеседе не видела. Гуляли?

С молодежным бригадиром Варвара Михайловна очень сблизилась. Девушка всем существом потянулась к Варваре Михайловне, влюбилась в нее, старалась услужить, часто приносила лесные цветы. Она искренне восхищалась воспитанностью старшей подруги, ее по-девичьи гибкой фигурой, густыми мягкими волосами, изяществом платьев — словом, всем-всем. «Вы такая хорошая, красивая, так всегда одеты со вкусом, что вас сразу везде видно». Очень понравился Маре и сам Камынин. «Спокойный, серьезный, ко всем внимательный». Варвара Михайловна, в свою очередь, за диковатой замкнутостью, застенчивостью девушки сумела разглядеть нетронутую натуру — гордую, чистую, самолюбивую и правдивую до прямолинейности. Что еще нужно для сближения? Взаимное признание достоинств — вот та пища, которая питает дружбу. Стоит ей иссякнуть, и недавние приятели забудут, что у них «общие взгляды», и разойдутся навсегда.

— В моем положении гулять? — кисло, натянуто улыбнулась Варвара Михайловна. — Я старушка, у меня сын растет.

— Старушка? — Маря засмеялась и покачала головой. В ее голосе слышалось обычное восхищение замужней подругой.

И Камынина, опять чувствуя себя молодой, красивой, привлекательной, повторила уже с притворным вздохом:

— Старушка, Маренька. Это тебе о кавалерах можно думать. Кстати, знаешь, кого я вчера по пути из Моданска видела? Угадай-ка! Сеню Юшина. Честное слово. Покраснела небось! Поклон тебе передал. Говорил, что его перевели на скрепер.

Спичка давно погасла, в шалаше было темно. Девушка ничего не ответила. Варвара Михайловна только слышала, как она складывала платье, снятое через голову, сметала с постели опавшие со стен сухие еловые иголки. Спать Камыниной расхотелось, она перебежала к Маре на матрасик, залезла под коротенькое одеяльце, стала щекотать. Обе завозились, давясь от смеха, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить тетю Палагу. Камынина все подтрунивала над Мариной любовью — механизатором Сеней Юшиным. Девушка смущенно, горячо защищалась, говорила, что они просто друзья, как и все комсомольцы, и она дает ему читать книжки.

За лесом в деревне протяжно закричали петухи.

— Полночь, — всполошилась Маря. — Спать пора, завтра на трассу. А вы заметили, Варвара Михайловна, Забавиной все нету.

— Вот кто, Маренька, гуляет. Я сама видела, как она с кем-то пошла в лес. Интересно, кто ее обожатель?

— У кого захотели узнать! Она вам не скажет, что сегодня понедельник: сами по календарю гляньте.

— Верно, скрытная. Говорят, муж у нее хозяйственником работал, — уже с удовольствием продолжала Варвара Михайловна, разбирая по косточкам несимпатичную товарку. — Чем-то заведовал: складом или баней. Интересный был. Любил широко гульнуть… да еще с женщинами. Потом у него на производстве пожар случился, его сняли, исключили из партии, и он завербовался на Север. Звал жену, Забавина отказалась. Девочка осталась, хоро-ошенькая.

Варвара Михайловна задумалась: с кем это официантка «крутит любовь»? Она перебралась к себе на постель и, когда уже засыпала, услышала, что вновь пошел густой сильный дождь. Вот почему была такая заря, влажная теплынь, духота.

В среду Камыниной предоставилась возможность с попутной машиной уехать в Моданск. Она ходила с мужем в театр, старалась быть нежной, предупреждала каждое его желание. Утром Андрей Ильич привез ее в лагерь невыспавшуюся, внутренне умиротворенную и почти счастливую.

Возвращаясь со своей дистанции в город, Хвощин вместе с Горбачевым остановились на Чашинском участке.

Литым, черным, словно резиновым валом поднималась земляная насыпь от Моданска до Квашина. На трассе закончили постройку основания — наполненного песком ящика шириною в семь метров — будущую проезжую часть шоссе. Передовые участки уже засыпали дорогу щебенкой, с хрустом утюжили ее тяжелыми десятитонными катками.

Только что начался обеденный перерыв: замолкла камнедробилка на обрезе, застыли облепленные грязью машины, народ побросал лопаты, носилки, схлынул в столовую, к шалашам; лишь Молостов задержался на полотне дороги у бордюрной кладки.

Выйдя из забрызганного грязью газика, Хвощин медленно зашагал по насыпи, проверяя качество работы. Рослый, широкий, он за последнее время похудел, брюшко его опало, а цвет кожи от загара стал бурым. В области хорошо знали Хвощина. Начал он свой трудовой путь шофером автобусного парка, быстро выдвинулся, был избран секретарем парткома. Перед Отечественной войной уже заведовал райдоротделом, затем директорствовал в конесовхозе, руководил областным обществом охотников, конторой Заготживсырья. Заступая на новое место, с незнакомым профилем, он говорил: «Партия послала — значит, надо работать». Его солидную фигуру привыкли видеть на всех собраниях актива. На фронте Хвощин попал в окружение, партизанил в соседней области и сразу после освобождения родного края, вернувшись в город с орденом, тремя медалями, был направлен в дорожный отдел.

Обычную для себя энергичную деятельность Хвощин развил и на трассе. Он пустил в ход все свое влияние, связи, «выколачивал» на фабриках, в промартелях, в колхозах транспорт, рабочую силу, вдохновлял участки «на штурм дороги», сам иногда брал молоток, лопату и показывал пример, как надо вручную бить камень на щебенку или копать землю.

— Ну, как жмете? — сказал он, протягивая технику руку. — Выполняете график?

Горбачев тоже вылез из машины, но почему-то к трассе не шел, а, облокотясь о дверцу, разговаривал с кем-то сидевшим в кузове и невидимым Молостову. «Кто там еще? Газик эмдээсовский».

— Плохо, Николай Спиридоныч, — ответил он. — Режет нехватка камня. В зиму-то здесь материала заготовили — кот больше наплачет. А на чем сейчас возить? Самосвалы наши вы забрали, обещанных грузовиков не даете, — сидим разутые. Потом шоферы жалуются: на Окаевский карьер плохой проезд, проломы в настиле моста через Омутовку. Недавно я ездил глядеть: весь качается, один бык с весны еще поврежден ледоходом.

Хвощин поднял брошенную каким-то землекопом лопату, с силой воткнул ее в грунт.

— Мост ведь стоит? — сказал он.

— Пока стоит.

— Ну и порядок. Все шоферы жалуются на мосты и дороги: такая их доля. У меня, дорогой Павел Антонович, нет сейчас лишних машин, плотников, нету лесу для его починки, да в этом и нужда не ахти какая. Я ведь знаю, отчего вы с Баздыревой хлопочете: стреляный воробей, не проведешь.

Он шутливо погрозил пальцем.

— Ясно, отчего, Николай Спиридонович. Не случилось бы аварии, шоферы отказываются полностью загружать машины.