— Жизнь, Варвара Михайловна, это не ресторанное меню: чего хочешь, не закажешь, — продолжал он. — Отец мой в Отечественную голову сложил на Немане, мать тоже померла, вот и остался я один, как перекати-поле, — много у нас их в донских степях. Люди из армии домой возвращаются, а меня — куда понесет. В родной станице одни головешки остались. Правда, в какую местность ни приедешь, везде полно девушек, хороших, образованных, но не всякая за душу тронет. Еще в саперном училище полюбил я студентку-уралочку. Красивая была, на вас похожа; не сочтите это за грубый комплимент, верно говорю. Да судьба оказалась ведьмой. А ведь жену надо выбрать, чтобы она была на все время — будто сердце.

Молодая грудастая женщина в пуховом платке сидела по-хозяйски удобно. Ее лицо хранило подчеркнуто горделивое, неприступное выражение, но, когда говорил бывший саперный офицер, она вся превращалась в слух.

— Сколько себя помню, — продолжал Молостов, — все в сборах, ездках. То в техникум поступал, то по дорогам войны кидало. В станице под отчим кровом лишь детские годы провел. А пора бы и якорь где-нибудь бросить. Зацепка надобна. Много встреч бывало в пути с вашей сестрой, иные сразу забывались, а иные… — и он замолчал.

Из-под колес автомобиля с шипением брызгал мокрый снег, водяные струи, грузовик швыряло, гремела канистра с горючим в задке. От нагретого мотора тянуло бензинным, перегаром, а навстречу летел сырой ветер, напоенный запахом оттаявшего леса. Вдруг после резкого, ошеломляющего толчка машина остановилась. Все, что было в кузове, повалилось одно на другое, послышался визг женщин. Варвара Михайловна сперва ударилась головой о кабину, затем очутилась на груди у Молостова. Техник обхватил ее левой рукой, ограждая от падения, крепко прижал к себе. На мгновение она ощутила на лице его дыхание, почувствовала у своих губ усы, смутилась совсем по-девичьи, беспомощно улыбнулась. Торопливо вскочила, поправила съехавшую набок шапочку, подняла отлетевший рюкзак.

— Ой, — раздались голоса. — Никак обломились!

— Вот это главный большак!

— Вправду шофер говорил: и язык откусишь.

— А еще зааукаем под Старым Погорельем, — сказал простуженный бас. — Тракт там совсем перекрыт, а объезд залило так, что не всякий, кто и плавать умеет, выгребется.

Люди уже оправились, начали шутить, рассаживаться на свои места. Мотор натужно взревел, трехтонка рванулась, но только яростней полетел во все стороны мокрый, грязный снег, забрызгав сидевших у заднего борта: скаты буксовали, не помогли и намотанные цепи. Шофер, матерясь, вылез из кабины.

— Кажись, приехали, — подытожил кто-то.

Грузовик стоял, вонзив свет единственной фары в огромную мутную лужу. Молостов выпрыгнул на сухое место, за ним последовали другие мужчины, достали из кузова топор, лопату, без которых у нас, как известно, ни один осмотрительный шофер не отважится пуститься по отечественным дорогам. Заднее колесо провалилось в колдобину, и машина осела на диффер.

Мотор выключили, и всех поразила лесная тишина. Жогалев достал домкрат; мужчины разбрелись в придорожном березняке «на лесозаготовки»: стали собирать валежник, рубить молодняк. Женщины усердно таскали березовые ветви, еловый лапник, гатили дорогу под скатами. К ним присоединилась Варвара Михайловна.

— Зря вы, — заботливо сказал ей Молостов. — Измажете шубку. Без вас справимся.

— Вот еще! Все работают, а я буду стоять?

Во взгляде его она прочла восхищение. Он и тут находился рядом с нею, Варвара Михайловна во всем чувствовала поддержку его сильных, умелых рук. Ворочал Молостов за троих. Обладатель простуженного баса и его сосед попробовали вытащить из леса поваленную бурей сосенку, запутавшуюся между стволами кленов, непролазными кустами, и бросили.

— Не осилили, — с искренним сожалением сказала Варвара Михайловна.

Молостов вдруг схватился за комель сосенки, крепко уперся ногами, рванул, почти падая назад; послышался треск сучьев, и деревце подалось. Варвара Михайловна радостно и удивленно ойкнула, поспешно уцепилась за ветви, касаясь плечом плеча Молостова. Из тьмы выросла молодая глазастая женщина в пуховом платке и нарядной дубленке, помогла тащить: сосенка покорно легла под колеса машины.

— Лейтенант! — позвал Молостова шофер.

Оставшись одна, Варвара Михайловна решила передохнуть. Перед ее глазами, перерезая разгоревшийся месяц, обрисовывалась голая, черная ореховая ветка с уже распустившимися сережками. Под кустом темно голубел обледенелый снежный мысок. Может, тут есть и пролески? Как тревожно, сладко и раздражающе пахнет мокрая, набухшая осиновая кора, подтаявший за день на солнце земляной бугорок! Варваре Михайловне почудился шум под розовыми звездами: ветер? А может, летят дикие утки? Ее почему-то совершенно не огорчало то, что машина завязла, что надо в потемках лазить по лесу, проваливаться в снег, собирать сушняк, что надвигается ночь. Наоборот, все казалось очень интересным, даже веселым. Явное, нескрываемое ухаживание Молостова забавляло Варвару Михайловну. «Ведь я без всякой задней мысли сказала о сосенке, а он сразу схватился, — мысленно засмеялась она. — Надорваться б мог… Вот таким был Андрюша, когда сватался». Лоб ее перерезала морщинка, сердце на мгновение сжалось. Перед мысленным взором Варвары Михайловны возникли лобастое, дорогое лицо мужа, белокурая головка сына. Как она по ним соскучилась! Вот, не дожидаясь газика, раньше времени пешком ушла из деревни от матери. Андрей здесь недалеко, в Чаше, там у него дела с постройкой шоссе.

«Как нас тряхнуло! — неожиданно, без всякой связи вспомнилось Варваре Михайловне. — Вовремя лейтенант подхватил, а то бы шишку набила». Она, казалось, еще и сейчас ощущала его сильные руки, прикосновение усов к своей щеке. «Чуть не поцеловались». Стало забавно, и вдруг подумала: «Фу, чепуха! Какие странные мысли в голову лезут! От него же на метр табаком несет. Зубы вот хороши. Просто разжалобил своей судьбой». Варвара Михайловна заметила, что замарала меховую шубку, и стала ее чистить.

— Эй, помощники, — горласто закричал Жогалев пассажирам, кладя обратно в кабину собранный домкрат. — Навались-ка сзади, да повеселей!

Он сел за руль, включил зажигание: «А ну, крутани». Молостов изо всех сил дернул кверху железную изогнутую ручку. Люди с криком: «Раз-два, взяли» — толкали грузовик сзади. Мотор натужно взревел, бешено закрутились колеса, затрещали подложенная сосенка, валежник, автомашина рванулась — и еще глубже осела в колдобину. Обладателя простуженного баса от сапог до шапки заляпало грязью, да и все вымокли, перемазались.

— Отбой! Айда снова гатить!

Только часа три спустя измученные пассажиры тронулись дальше.

Открыв глаза, Варвара Михайловна увидела в снежной темноте редкие огоньки, черную громаду телеграфного столба, забор. Машина стояла. Где-то глухо заливалась собака, пахло жильем. Приехали? Весь народ слезает. Ну, слава богу. Значит, она заснула? Сколько же сейчас времени? Варвара Михайловна отвернула левый рукав, посмотрела на часики. Ого! Половина второго, а от перекрестка до Чаши было всего одиннадцать километров.

Она взяла рюкзак и спрыгнула на землю. Отойдя немного, Варвара Михайловна услышала у машины голос Молостова, окликавший ее по имени. Она остановилась, вспомнив, что не попрощалась. Может, вернуться? Лейтенант этот, право же, славный. Конечно, им больше никогда не встретиться, но его соседство скрасило ей путь до райцентра. Варвара Михайловна подумала, улыбнулась и зашагала в глухую ночную темень районного городишка. Сейчас в Доме колхозника она увидит мужа. Андрей у нее очень хороший. Только все время занят: дела, дела, дела. Иногда целыми днями его не видит. Разумеется, она теперь «остепенилась», не пылает к нему восторженной девичьей любовью, как в первые годы после свадьбы, когда готова была бегать за ним на работу, ревновала ко всем знакомым, но все равно Андрей дороже ей всех мужчин на свете, и она никогда ни на кого его не променяет.