— Это моя мама. Моя.

— Знаю, брат, — проговорил Молостов, чуть наклонясь к мальчику. — Хочешь, я вас обоих к себе заберу?

— Куда? — заинтересованно спросил Васятка; тут же отрицательно покачал головой: — А я не отдам свою маму. И няню Клушу не отдам. И папу. Пусти отсюда.

Он уперся Молостову в ноги, стал отталкивать. Варвара Михайловна в замешательстве крепко схватила его за руки.

— Васюнька! Что за тон? И почему ты не говоришь дяде «вы»? Совсем распустился.

Замечание матери не оказало воздействия: Васятка, упрямо сопя, старался вырваться от нее. Молостов слегка нахмурился; опять ему мешал этот избалованный мальчишка. Можно ли так потакать детям? Он сделал вид, будто не заметил выходки Васятки, вообще исключил его из общения.

— Так сегодня после ужина?

Варвара Михайловна заметила его недоброжелательность к сыну: она погрустнела, кивнула как-то чрезвычайно серьезно.

— Постараюсь.

От Омутовки в гору подымались женщины и, глядя на них, любопытно перешептывались. Варвара Михайловна переменила тему разговора, спросила:

— Вы что-нибудь брали в нашей передвижной библиотеке? Я недавно кончила «Жажду жизни» Стоуна. Читали?

— Н-нет.

— Про голландского художника Ван-Гога. Интересно.

Она увидела, что имя Ван-Гога ничего не сказало Молостову. Он только собрал морщины на лбу, как бы вспоминая, но и то, видимо, из вежливости, чтобы показать, будто задумался над ее словами.

— Вы со мной все про оперу разговор заводите, про художественную литературу, — вдруг усмехнулся он. — Я уж давно сказал: не силен в этих вопросах. Одно — что времени нету… да не в том соль. Просто в другой век живем, Варюша, не до арий и душещипательных книжечек. Физика, космонавтика… словом, техника — вот бог нашего времени. Загадочный фотон, атомный реактор или хотя бы съемные протекторные кольца, при которых наши автопокрышки могут пробегать по двести восемьдесят тысяч километров без износу, — вот что теперь волнует.

И Молостов откровенно улыбнулся, словно показывая этой улыбкой, что вполне понимает слабость Варвары Михайловны к искусству, но разделить ее не может, как не может человек двадцатого века променять современный костюм на белую тогу древних.

— Физика и спорт? — удивилась она.

— А чего ж? Они жизненнее.

Васятка давно тянул мать обедать. Она нежно кивнула Молостову, он еще раз напомнил про вечернее свидание и легко побежал вниз по откосу — молодцеватый, здоровый. Варвара Михайловна пошла в лагерь. Будущий союз с Павлом она считала решенным. Их соединяли те невидимые интимные нити, которые бывают крепче всяких слов и поступков. Она теперь чувствовала какие-то обязательства перед ним и молчаливо заявила на него свои права. Казалось, они уже составили будущую семью. Однако если еще два дня назад Варвара Михайловна слепо отдавалась любовному влечению, подумывала о разводе, о новом браке, то приезд мужа, сына, не повлияв на общее решение, заставил ее рассуждать. Прежде чем сделать окончательный шаг, надо было все хорошенько взвесить — ведь дело касалось нескольких людей. Слишком большая ответственность ложилась на ее плечи. Притом Варвара Михайловна стала подозревать, что за нею кто-то следит, и это ее страшно нервировало, мешало сосредоточиться.

Кончился ужин, Камынина собралась на свидание.

За лесом то и дело сухо вспыхивали зарницы; тревожно кричали перепела на ближнем поле в цветущей ржи, в сыром воздухе стоял запах железа. Странное томление, беспокойство овладели Варварой Михайловной. «Дождь, что ли, собирается? Духота какая». Васятка долго не мог заснуть, не отпускал мать ни на шаг, требовал сказок. А тут еще все время рядом толклась Маря; как уйдешь? Главное же, Варвару Михайловну связывала Забавина: заведующая столовой неподвижно лежала на застеленной постели, прикрыв лицо прозрачной шелковой косынкой, но в этой неподвижности, в молчании чувствовалась особая настороженность, и казалось, что глаза ее под косынкой открыты, а уши чутко прислушиваются.

И Варвара Михайловна не вышла к Молостову. Ей вновь чудились его тяжелые шаги вокруг шалаша, невнятное похрустывание веток. А может, просто дождик начался? Действительно, шумит: тихий, дремотный.

Дожди к июлю зарядили почти ежедневно. Часто слышно было, как где-нибудь в колдобине натужно буксует машина, груженная камнем; шоферы и спали в кабинах, ожидая, когда их вытащит эмдээсовский тягач или трактор, ползущий на карьер с прицепной тележкой. Работа на трассе застопорилась. В канавах кисла вода, даже песок в «корыте» разбух. Стоило проглянуть солнышку, заиграть теплому ветерку, как весь народ, несмотря на грязь, хватал инструмент, высыпал на земляное полотно.

Таким погожим выпало субботнее утро. Солнышко осветило мокрый лес с обвисшей, сочащейся каплями листвой, полегшую, насыщенную дождевой влагой траву. Густой, почти неподвижный туман заткал низинку у реки. Подали голос птицы, из Бабынина с мычанием, звяканьем ботал потянулось колхозное стадо, люди зашевелились, высыпали на работу.

В чашинском лагере остались одни дежурные. Повариха с подручными торопилась сварить обед, пока не раздождило. Клавдия Забавина только что выдала им жиры, говядину, гречневую крупу и разбирала продукты в полутемной, наспех сколоченной из досок кладовке.

От трассы показалась Варвара Михайловна. Она подносила мостовщикам камень и в лагерь заглянула, чтобы измерить температуру двум простудным больным, которые лежали в самом просторном шалаше на деревянных топчанах. Варвара Михайловна немного устала, ее волосы развились, прилипли ко лбу, подол платья, сапоги пожелтели от засохшей глины. Вспомнив о жалобе мостовщиков на плохие обеды, она решила мимоходом проверить санитарное состояние кухни, столовой, качество продуктов и свернула к дымно горевшему костру с двумя подвешенными котлами.

— Чем будете кормить нас сегодня? — поздоровавшись, весело спросила она повариху.

Дородная, раскрасневшаяся от огня женщина вытерла полотенцем ложку и протянула ее фельдшерице:

— Суп с коровятиной. На второе рагу.

— А десерт?

— Яблоки еще не поспели.

— Вы бы, тетя Груня, персиков с Кавказа выписали.

Продолжая шутить, Варвара Михайловна попробовала обед, похвалила и подошла к открытой кладовке.

— Как у вас дела, Клавдия Никитишна?

Забавина не ответила. Глядя на мешки с крупой, на пятилитровую бутыль подсолнечного масла, она шевелила губами и что-то записывала засаленным карандашом на клочке бумаги.

— Рабочие жалуются на вас, — миролюбиво продолжала Варвара Михайловна. — Третьего дня мясо в гуляше было несвежее, да и порции маленькие.

— У меня тут холодильников нету, — не оборачиваясь, отрезала Забавина. — Придираться нечего: лето.

— Зато соль есть: это тоже сохраняет. И при чем тут «придираться»?

— Вы не райисполком — мне указывать. И не хозкомиссия. Обойдемся без советов.

— Дело ваше, Забавина. Но не забывайте, что я санитарный надзор. Предупреждаю: если ко мне и впредь будут поступать жалобы, что продукты несвежие, я составлю акт.

Надо было уйти — это Варвара Михайловна отлично чувствовала. Что ее удерживало? Она по-прежнему стояла у низенькой дверки кладовой, полузаслоняя свет, разглядывая полные, обтянутые халатом плечи заведующей столовой, маслянисто-черный завиток волос, выбившийся из-под косынки на смуглую красивую шею, и словно чего-то ожидая. В тесном помещении пахло увядшим бутом зеленого лука, постным маслом, земляной сыростью. Забавина со стуком положила на дно перевернутого ящика карандаш, вдруг резко повернулась к ней.

— Я знаю давно, что мешаю вам, — начала она тихо, словно задохнувшись. — Вы все время ищете случай выжить меня отсюда. Я знаю.

Еще можно было отделаться коротким замечанием и уйти, но Варвара Михайловна продолжала стоять у кладовки. Чуть ли не с первой встречи с Забавиной в лагере она почувствовала, что по какой-нибудь причине между ними произойдет объяснение, ссора. Когда ей передали, что Забавина сказала Андрею Ильичу, как они с Молостовым собирали в лесу «сладкую ягоду», Варвара Михайловна начала кое-что подозревать. Обе женщины, не высказываясь открыто, не любили друг друга. Вот, кажется, эта минута столкновения и настала.