Бригадники уже шумно разговаривали, смеялись, как всегда перед концом работы. Тоня отошла в сторонку, села на камень, сняла туфлю, постучала задником о ладонь, словно что вытряхивая. Сам того не замечая, Ивашов не спускал с нее глаз. Вдруг все мускулы, все жилки в нем напряглись: возле крановщицы очутился Лешка Усыскин. Он тоже глядел на девушку испытующе. Заметила ль тогда сверху его вину с накладкой? Если да, то как приняла? Он проговорил весело, несколько осевшим от волнения голосом:

— Приземлилась благополучно, как первая женщина-космонавт?

Тоня подняла голову, снизу вверх глянула на Лешку и вновь склонилась над туфлей; сунула в нее руку, стала что-то вычищать.

— Авария? — спросил Усыскин. Он уже смелее присел рядом на корточки, протянул руки. — Давай помогу.

Тоня надела туфлю, поднялась; движения ее оставались прежними, спокойными, ничто не изменилось в лице. Затем Ивашов увидел, как она вдруг глянула Усыскину прямо в глаза и прищурилась. Сколько презрения, гадливости выразил ее взгляд! Она прошла мимо него, словно рядом никого не было. К лицу Усыскина пятнами прилила кровь, как бы стерев напускное, игривое выражение; он так и остался сидеть на корточках, с протянутыми руками.

Ивашов глубоко, прерывисто вздохнул. «Так вот ты какая!» — сказал его восхищенный взгляд.

Подобрав ватники, бригада шумно-весело тронулась со строительной площадки. Лешка плелся сзади. Ивашов пропустил всех, загородил ему дорогу.

— Счастливый твой бог, что кран не разбился, — негромко сказал он, словно выдавливая из себя каждое слово. — Счастливый, говорю. А то б я тебя отсюда живого не выпустил. Пускай потом бы судили…

— Да разве я… — начал Лешка, прижав обе руки к груди. — Забыл просто. Благородное…

— Благородное? — Ивашов вдруг задохнулся, здоровенными ручищами сгреб Усыскина за грудки, приподнял от земли, глаза его от ярости потеряли свой цвет. — Счастливый твой бог. Я б тебе за нее…

Он отшвырнул Лешку — тот еле устоял на ногах.

— Еще раз выпьешь на работе — выгоню.

И, не слушая, что Усыскин хотел сказать в свое оправдание, Ивашов догнал рабочих на выходе из ворот в город. Он тяжело дышал, не мог успокоиться. Бригада валила в столовую обедать и хоть кружкой пива отметить победу. Получка будет только завтра.

И внезапно Ивашов круто свернул домой, на «Зои». Почему он откололся? Что его толкнуло? Он и сам не знал. Просто захотелось побыть одному. Он быстро шел по широкой песчаной просеке. Под ногами шуршали прошлогодние папоротники. Лес насквозь просвистывали щеглы, синицы, где-то за овражком дятел напористо долбил кору. Майский ветерок шевелил макушки сосен, и в горячем воздухе стоял мягкий, тягучий звон, шелковый шум трущейся хвои. Березы белели редкой и неровной аллеей вдоль дороги: часть их срубили, когда проводили высоковольтную линию, но от этого они, казалось, светились еще ярче.

Косая тень упала в раскрытую дверь колесной мастерской. Пров поднял коричневое лицо, обросшее желтоватой редкой бородкой. На пороге стоял молодой румяный офицер в кожаном пальто и в танкистской фуражке с темным околышем.

— Слепнуть стал аль в самом деле ты, внук? — сказал старик, оглядывая его из-под лохматых бровей выцветшими, но еще зоркими глазами. — На побывку?

Он сидел верхом на скамье станка и, забрав деревянным зажимом ясеневую спицу, заравнивал ее струганом — продолговатым инструментом с двумя ручками, похожим на перевернутую скобу. Худые ноги Прова, обутые в чесаные валенки, крепко упирались в деревянные подставки бруса.

Офицер ступил на земляной пол мастерской.

— Он самый — ваш правнук Петр. В отпуск приехал.

— Не забыл, стало ть, деда Прова? А я вот никак не помру. Скоро сто годов, давно и место приглядел на погосте, и гроб на горище, поди, сгнил, а все не принимает земля.

Старик, кряхтя, поднялся — сутуловатый, но еще крепкий, похожий на высохшее корневище дерева. Офицер обнял его, они троекратно поцеловались.

— Откудова прибыл, Петяш? Судачили, будто в заграницах?

— Так точно. Часть наша в Восточной Германии стоит. Город Магдебург — слыхали?

Дед Пров задумался, поправил треух: у старика всегда зябла голова.

— Не бывал в той стороне. Вот государство Болгария — это знаю. Вся в горах. Крепость Плевну там наше войско брало. Шибко мы турку тогда тряхнули, доказали русское оружие. Егорьевский крест мне там дали… Да. Болгарию помню. Люди в ней сродственные нам.

Он взял топор, выбил деревянный клин из стакана, освободил спицу и кинул в угол, где, схваченные с двух сторон железными кольцами, лежали темные дубовые ступки. Через открытую дверь в мастерскую падал белый свет холодного осеннего дня; пол был усыпан стружками, у дальней стены стояли ящики для телег с подушками и подосниками, валялись старые колеса, требующие перетяжки. Всюду лежали новые, еще не готовые ободья с зубьями, пахло деревом и стружкой.

— Я, дед, за вами, — сказал Петр Феклистов и достал из своего кожаного пальто перчатки. — Поедемте к нам в Марьино. Погостите денек, выпьем рюмочку со встречи.

Старик не ответил.

В мастерскую шумно вошли два подростка. Оба несли охапки ясеневых ободьев.

— Колянь, — обратился дед к старшему, — просверлили дырья для спиц?

— Поделали, Пров Гаврилыч, — видно, кому-то подражая, как взрослый, ответил большеротый мальчик в сапогах.

— Ну-ну, глядите. Не то скажут: дед, мол, худо учил… Я небось пойду. Внук вот на побывку пришел, забирает на праздник в Марьино до отца… Так, стало быть, на два стана заготовки есть? С недели начнем набойку. Что ж, детки, собирайте струмент, пора и шабашить.

Он неторопливо, чуть враскачку, но еще твердо ставя ноги в подшитых валенках, направился из мастерской. На костыль он почти не опирался.

От «бригадной» деревни Хорошей до правления объединенного колхоза «Власть труда» считалось четыре километра. Гнедой мерин легко вез бричку, или, по-местному, шабайку. Дед Пров, одетый совсем по-зимнему — в крытый тулупчик, баранью ушанку, сидел на сене, отвернув от ветра покрасневшее лицо. Петр ехал не шибко, чтобы не трясти бричку на колдобинах.

Октябрьское солнце померкло рано, желтая заря окрасила запад, из голого перелеска наползали свинцовые сумерки. Пошевеливая вожжами, Петр искоса поглядывал на прадеда. Подумать, девяносто шесть лет, еще в крепостное время родился, трех царей пережил, три революции, гитлеровскую оккупацию, — сколько ж должен был перевидеть на своем веку? Взять бы тетрадку да позаписывать за ним. Откуда старик черпает бодрость духа? Ведь еще работает. В чем секрет этой успешной борьбы с одряхлением, с самой смертью?

— Дед! — прокричал Петр в самое ухо старику. — Как вы тут живете-можете?

— Какая моя жизнь, — пожевав губами, ответил Пров. — Все дружки, дети давно там. — Дед спокойно показал кривым, сморщенным пальцем в землю. — Один остался… как труба на погорелище. Изба, в какой рос, завалилась. Вот тополь еще стоит. Годов тому восемьдесят посадил, ну, держится тополь. Стоит. А я чего? Гляжу вот: живут молодые. Ничего живут, полегче против прежнего… Чисто бары. Молотить сберутся — на машинах везут. Пахать, жать хлебушко — опять же машиной. Сиди да верти рулем. Девки в шелка поразоделись, все ученые. Дело какое прикинется… в Совете ль, в городе — в телефон говорят…

Старик умолк. Петр спросил, как его здоровье, но дед не ответил. То ли задремал, то ли озяб, а может, просто слишком тарахтели колеса по крепкой, прибитой осенней земле, и старик не слышал — на уши он был туговат. Так они проехали все четыре километра — и промерзшим полем с почерневшей стерней, и осиновым перелеском в засохших лохмотьях листьев. И лишь когда шабайка, прокатив по Марьину, остановилась перед просторной избой, белевшей в сумраке этернитовой крышей, дед Пров посмотрел на колеса и сказал: