— А я ухожу с хутора.

— Далече? — спросила она, продолжая грызть тыквенные семечки.

— На канал.

Ульяша живо вскинула на него глаза; нижнюю толстоватую губу ее, не слетая, облепляла шелуха.

— С чего это, иль на хуторе стало плохо? А мы уж тебя за старательность наметили подучить кочегаром на молотилку, после и машинистом бы стал.

Он ответил не сразу, перебирая бахрому своего вязаного шарфа:

— Сумно мне как-то в Буграх, и к тому же родитель: дух от них идет дюже залежалый. Отпрошусь я в колхозе и пойду в отходники, погляжу, где какие города ставят, что люди на всем белом свете делают. Заступлю до строителей на Волгу-Дон, буду жить с рабочими. Они народ правильный и назад, на старинку, не оглядываются, с ними и я стану покрепче. Сестренку вот жалко покидать… да я ее потом выпишу. Есть на хуторе еще одна особа, только ей до меня дела нету…

Секретарь Совета ему ничего не ответила.

Дня два спустя Ипат, не простясь с отцом, покидал хутор. Евдоким Семеныч по наряду был с подводой на Манычстрое. Домой он теперь заглядывал редко, на сына бросал исподлобья пронзительные бирючьи взгляды, но, против обыкновения, не ругал и лишь тяжело сопел: видно, боялся, что донесет на него в районную милицию.

По тихой улице, завороженной светом тающего, закатного месяца, мимо плетней, облепленных снегом, Ипат вышел за околицу. Он был в тулупе, туго подпоясанном кушаком, на руках его белели варежки из овечьей шерсти, за плечами подрагивала торба, а в ней лежало белье, новая фуражка с красным околышем, мыльница с деньгами и паспортом. На косогоре показался ветряк с растопыренными крыльями, в крайнем дворе сонно закричал кочет. За скирдой соломы развернулась степь с торчащим махристым краснобыльником, в лицо подула сухая поземка. Ипат остановился, оглянулся в последний раз на хутор, тонувший в предутренней мгле. Повернулся и твердо зашагал по сыпучему нетронутому снегу, оставляя глубокие следы сапог, подбитых гвоздями.

От тулупчика стоявшего у двери колхозника, от красного, озябшего лица и даже от орехового кнутовища несло холодом. Слушая пришельца, ветеринарный фельдшер Зонин плотнее запахнул старое пальтишко, впопыхах наброшенное прямо на белье.

— …Из Уваровки, значит, вертаюсь, — объяснял колхозник. — Тамошний завфермой Агеев Василь Митрофаныч и наказал вам порученье передать. Корова у них, стало ть, стельная, а оплод… иль, по-нашему, неученому, телок, в ей ненормально лежит. У коровы Зинки. Как мне это дело безразлично, все одно через вашу деревню к себе в Холявино ехать, то я и взялся. Незамедлительно ваша помощь требуется. Подохнуть может… Ну, извиняйте, что взбудил.

Закрыв за колхозником сенную дверь, Зонин вернулся в избу. Засиженные мухами ходики над обеденным столом показывали второй час ночи. Молоденькая жена Олимпиада, или, как он называл ее, Липка, проснулась, приподняла голову в папильотках, облокотилась на подушку.

— Вызывают, Гриша? Я и не слышала, как стучали.

Она сладко зевнула и по-детски кулаками протерла глаза. От ее голого плеча исходило тепло, дорогой знакомый запах, а полуоткинутое одеяло как бы манило обратно в постель. Зонин отвернулся и минуты две глядел в окно. Там стояла такая темень, что при мысли о дороге в Уваровку стало зябко и сильнее захотелось спать. На улице по мерзлым кочкам загремела телега отъезжающего колхозника, залилась собака у соседа.

— А может, останешься? Начнет светать, тогда и пойдешь.

— Я бы рад, пилюлька моя, но ведь отел. Тут еще, видимо, роды патологические. Теленок может задохнуться, да и сама корова…

Зонин нерешительно надел брюки, достал из-под кровати кирзовый сапог, вынул из голенища портянку.

Оба говорили шепотом.

За деревянной перегородкой слышался носовой присвист: там спали теща Зонина и его двое маленьких детей.

— Останься, Гришенька. Необязательно корове сейчас и телиться. Может, завфермой ошибся.

— Бывает. Иногда сутки ждать приходится. Разве угадаешь?

— Вот видишь. Время, сам знаешь, глухое. Вон Алдониха рассказывала, в шиловском лесу труп нашли. Исколот — места живого нет. Может, бандиты какие у нас в окрестностях скрываются. Раздевайся, Гришенька. — Жена призывно улыбнулась, и глаза ее заблестели. Она с живостью закончила: — А часика через три-четыре пойдешь. Увидишь, ничего с коровой не сделается… Да вот еще, чуть не забыла: вчера пастухи волков видали в Орешках. Здоровые такие и людей не боятся.

Обо всем этом только что думал сам Зонин. Кому охота в такое глухое время тянуться за пять километров через лес в деревню, приткнувшуюся около железнодорожного полустанка? Может быть, действительно подождать до рассвета? Не заговори Липка о бандитах и волках, Зонин наверное бы остался дома. Он уже чувствовал во всем теле сладкую ломоту, и его неудержимо потянуло к молоденькой жене. Но Липка словно заглянула в его мысли, а этого ему совсем не хотелось. Зонин решительно вложил пальцы в ушки сапога и, пристукивая им об пол, стал вгонять ногу. От напряжения его ранняя лысина порозовела, краска прилила и к невысокому лбу, слегка одутловатым щекам.

— Эх ты, трусишка, — засмеялся он, как это часто с нами случается, обвиняя жену в том, в чем был слаб сам.

Она опять сладко зевнула.

— Все-таки идешь? Вот непоседа ослушливый.

— Надо, пилюлька. Вдруг с коровой действительно время не ждет?

Он говорил уверенно, даже несколько повысив голос. Твердо ставя ноги, прошелся по избе. Сон как будто развеялся. Зонин был доволен, что настоял на своем и проявил мужскую твердость.

— Ой! — вдруг воскликнула Липка. — Какие мы с тобой глупые!

Она уже сидела в кровати, выпростав из-под стеганого одеяла очень белые руки, покрытые у плеч веснушками, и глаза ее почти смеялись.

— Валерия Марковна к шестичасовому утреннему едет. Учительница новенькая. Вчера мама слышала, как она в правлении подводу просила. С ней и отправишься. — Липка глянула на ходики. — А три с половиной часика побудешь дома. Вот хорошо-то, верно?

Прокатиться на подводе до полустанка — это действительно было хорошо. До Уваровки останется меньше километра, притом открытым полем. Но все равно раньше чем в шесть часов он, Зонин, не попадет на ферму. Не поздно ли? Почему-то ветеринарный фельдшер стал беспокоиться о судьбе коровы Зинки. Вспомни Липка о подводе до того, как он оделся, Зонин еще, может, и передумал бы, теперь же он совсем «разгулялся», и решение его не поколебалось.

Он сложил в коричневую дерматиновую сумку крючки, бинты, таблетки риваноля. Отдельно свернул синий халат, клеенчатый фартук: это он понесет под мышкой. Уже одетый в шапку, в бобриковую, по колено, куртку «Москвичка», Зонин наклонился над постелью, несколько раз поцеловал жену в губы, в теплую грудь. Липка обняла его за шею и не отпускала. «Нельзя», — засмеялся он, нежно освобождаясь от ее рук, и вдруг почувствовал такую легкость и смелость, что, казалось, готов был идти пешком хоть в областной город. С порога он оглянулся в последний раз.

— Вернусь, наверно, к обеду.

Зонин прощально пошевелил поднятыми пальцами в перчатке. И вдруг его опять, и с еще большей силой, охватило желание остаться дома. Скажи ему сейчас Липка хоть одно слово, он согласился бы ждать подводу и начал раздеваться. Но жена, видимо, смирилась с мыслью, что его не переубедить.

— Смотри ж, будь осторожней, — говорила она, — как придешь в колхоз, не поленись позвонить по телефону, а то мне невесть что будет мерещиться. Свет я сама потушу, еще встану дверь закрывать.

За дверью сеней Зонина охватили холод и полная темнота. Ни деревенской улицы, ни прясел, ни изб, ни ветел — ничего не было видно. Зонин постоял на крыльце. «Напрасно отказался. А если самому вернуться? Липка ведь только довольна будет». Он сошел со ступенек и посмотрел на небо. «Ведь довольна будет». Он поглядел на окно жилой половины избы, — Зонины квартировали при ветеринарном пункте, — представил, как, ядовито улыбнется теща, когда узнает, что он «пережидал до утра», поправил плечом сумку с медикаментами и пошел на середину улицы, нащупывая ногами дорогу.