Земля под сапогами каменно стучала: с вечера придавил мороз. С огородов в спину сразу начал задувать слабый, но холодный ветерок. Было самое глухое время ноябрьской ночи — два часа. Деревня давно спала, молчали собаки, забравшиеся от стужи на крытые дворы или под крыльцо. Лишь в конце улицы красно светилось окно. Когда Зонин освоился в темноте, то начал различать по бокам черные пятна изб, отделявшиеся от земли, еще какие-то черные пятна повыше — деревья. Дальше стало заметно, что дорога, наоборот, светлее земли, а небо еще светлее дороги, хоть сплошь и закрыто облаками и тучами. По времени уже пора было взойти позднему месяцу, доживавшему свои последние дни.
Крупно шагая, Зонин миновал околицу и вышел в поле.
До полустанка и приютившейся около него деревни Уваровки было две дороги: одна логом, потом лесом — гужевая; другая — вдоль железнодорожной линии. Вторая считалась на километр больше, зато веселее; везде путевые будки, попадаются сторожа, поезда проходят; мест этих и волки должны избегать, и бандитам тут меньше поживы. И Зонин свернул на тропинку через бугор к насыпи.
В поле за деревней стало еще светлее, а низкие облака над гуменником немного просвечивали, значит, поздний месяц уже взошел. Идти было легко. Зонин, как всегда, сильно размахивал руками, и скоро ему стало совсем весело и хорошо. Нет, действительно он молодец, что не послушался Липки. При воспоминании о жене он улыбнулся. Не всегда надо верить разным толкам о бандитах. Что ж, они его так и будут сторожить? Зато он не заставит ждать людей на ферме «Восход».
Зонин называл себя «сержантом армии животноводов» (в звании сержанта он восемь лет назад вернулся с воинской службы). Вместе с тысячами зоотехников, ветеринаров, пастухов, доярок он растил рогатое поголовье, овечьи отары области. За годы работы на ветеринарном пункте Зонин отлично узнал не только председателей окрестных колхозов, заведующих молочнотоварными фермами, но и многих коров, однако Зинку из «Восхода» не помнил. Чистопородная она или местная, метиска? Э, да какое это имеет значение? Все равно ей надо помочь отелиться.
Нет, он таки молодец, не трус. Пусть теща ехидничает, говоря, будто ей страшно ночевать в избе на пункте, потому что в доме нет «настоящего мужчины». Ему это безразлично. А вот Липка у него славная женка: все завидуют. Она-то знает, что он за себя постоит где нужно.
Чуть справа, совсем рядом с Зониным вдруг встал кто-то высоченный, лохматый и черный. Зонин вздрогнул, остановился: холод от сердца противной волной хлынул в колени. И он тут же неловко засмеялся — засохшая сосна. Несколько лет тому назад под эту сосну стали валить назём, и она зачахла: песок был нужней ее корням.
Дальше уже Зонин пошел, настороженно вглядываясь; ветер донес шум леса, который окаймлял линию, и окончательно развеял приятные мысли. Кто знает, что его ждет на опушке? Но вот в пространстве между елями блеснул огонек, и опять уютно стало на сердце: путевая будка. Там обходчик, всегда может подсобить…
От быстрой ходьбы Зонин согрелся, ему стало тесно в бобриковой, на вате куртке. Перейдя мосток, он свернул на тропинку, что вилась по крутому бугру над рельсами. Ветер, отгороженный густой лесной кромкой, остался позади в поле. Всякий человек, который идет по хорошо знакомой, не раз хоженной дороге, отмечает путь своими особыми приметами, вехами. И Зонин считал, что теперь от первой будки осталось до полустанка четыре пятых всего расстояния, и от этого ему уже было немного легче.
Сквозь низкие тучи над лесом пробился желтый, словно линяющий месяц. Внизу под бугром тускло блеснули рельсы, шпалы мутно белели инеем ударившего с вечера мороза, щебень же балласта и насыпь оставались черными. Под ногами на тропинке шуршали задубевшие покоробленные листья, ветер шумел в невидимых макушках деревьев.
Огонек будки, отодвигаясь, некоторое время, казалось, становился ярче, но чем дальше уходил Зонин, тем холоднее и темнее делалось у него на душе. Начиналась самая глухая часть пути: теперь хоть и закричишь, никто не услышит. Нервы Зонина напряглись, он зорко вглядывался в черный сумрак елей сбоку тропинки, в редкие стволы берез, похожие на смутные лесные просветы. Ему все казалось, что под ветвями кто-то притаился и вот-вот выскочит наперерез, гаркнет: «Стой!» Чтобы лучше слышать, Зонин отогнул меховой воротник куртки. Сухой шелест листвы то и дело заставлял его вздрагивать, оглядываться: никто не бежит сзади? Тучи то затягивали месяц, и тогда над лесом оставалось лишь тусклое желтоватое пятно, то он вновь прорезался — далекий, безучастный ко всему. Тучи ползли низко.
Чтобы рассеяться, Зонин опять, как и в поле, решил поразмышлять о чем-нибудь приятном. На чем он тогда остановился? Ведь об интересном, хорошем думал. А все проклятая сосна — перепугала. О чем же? Как соберет деньги на телевизор? Нет. Что меньшая дочка стала разговаривать? Тоже нет. Ага, вспомнил. О своей работе. Как ему было не пойти сразу, когда корова может сдохнуть? Если бы еще какой другой завфермой вызывал, а не Агеев. Этот не болтун, зря слова не скажет. Да теперь Зонин сам увидит, что там с Зинкой.
Удивятся небось и Агеев, и Зинкина доярка из «Восхода», что он так быстро появился. Ждут-то, поди, с нетерпением, все время выглядывают. Да, он не районный ветврач Гуркин, тот тяжел на подъем. А что? И он, Зонин, вполне может стать врачом! Вон алексинский фельдшер учится заочно, панюхинский тоже, сейчас многие берутся за повышение квалификации. Еще со временем и в профессора выдвинется, как Фиолетов, который им читал на курсах лекцию о борьбе с яловостью.
Отмеривая шаг за шагом, Зонин попытался представить себя в роли авторитетного акушера-гинеколога, но эти мечты не доставили ему обычной сладости. Уши его, против воли, ловили малейший шум ветвей, глаза старались пронзить темноту, разглядеть, что впереди — на шпалах, что сбоку — на откосе у леса.
Он был один, совсем один в огромном темном и таинственном мире, с глазу на глаз с неприятной, подстерегающей опасностью. Может быть, именно вот эти шаги, которые он сейчас так торопится делать, и ведут к гибели? Дорогу перегородит ражий детина, дубинка свалит его, Зонина, с ног, а там разденут, ограбят… Слабо шумел ветер, глухо отзывались вершины елей, осин, мокрая капля коснулась лица: дождь, что ли?
Тропинка свернула к шпалам, сапоги застучали гулко, словно по бочке: мосток через овраг. Значит, скоро должна показаться вторая будка, о которой Зонин начал мечтать, едва миновав первую. Но теперь приближение железнодорожной будки почему-то вызывало не радость, а новое опасение. Вдруг путевой обходчик в ней сам промышляет разбоем? Ему тут легче всего: зарежет человека, оттащит на рельсы и скажет, под поезд попал.
Вот она.
Будка под елями стояла темная, словно затаившаяся. Лишь когда Зонин поравнялся с ней, в окошке, что выходило на рельсы, стал виден красноватый огонь-ночник. Выступила бледно освещенная стена, струганый, непокрытый стол, угол печи. Внутри никого не было видно. Косясь на будку, Зонин старался ступать легче, чтобы не хрустел балласт под ногами. От напряжения, что ли, в глазах рябило. А все-таки до полустанка теперь оставалась только половина пути.
Вдруг где-то впереди, за елями, и одновременно сзади, за будкой, вырос шум. Кто-то откуда-то бежал, приближался, слышно было тяжелое дыхание. Зонин весь напрягся, стиснул кулаки, глаза стали отыскивать камень, прямо по-кошачьи пронзая тьму. В самом деле, он и ветви елей различал, и желтую траву, и рельсы. Да что это? Рельсы тоненько вибрировали, вдруг на них проскользнул свет, двумя змеями пополз к Зонину. Задрожали шпалы — и, ослепив фельдшера, из-за поворота выскочили огни локомотива!
Зонин облегченно расправил грудь и стал глядеть на состав. Он всегда любил глядеть на поезда, а тут в одиночестве, в глуши темной ночи, особенно приятен был этот голос жизни. Лес вдруг стал ему совсем не страшен, ведь здесь каждая береза, ольха, ель знакомы. Чего он боялся? Вот чудак: нервы не в порядке. Мимо Зонина, гремя колесами, пронесся паровоз, красно блеснуло пламя: кочегар шуровал топку. За тендером потянулись темные вагоны с пломбами на дверях, платформы с автомашинами, накрытыми брезентом, со штабелями досок. Кое-где на тормозных площадках висели светляки фонарей, торчали дремлющие кондукторы, толстые от шуб. Зонин считал в уме: «Двадцать пятый… двадцать восьмой». Он вдруг обратил внимание на то, что крыши вагонов совсем белые: на них лежал снег. Поезд шел с севера и привез зиму. Зонин посмотрел на небо: месяц давно исчез, тучи словно цеплялись брюхом за ежик деревьев, и мелкий сухой снежок крошился на шпалы, землю. Так вот почему у него рябило в глазах!
