Учитель оказался молодым, ровесником, в синей, будто вчера полученной спецовке, в кожаной кепке-восьмиклинке. Из-под козырька на лоб Владимира Зубарева падал светлый чубик, щеки были по-девичьи розовые, с шелковистой кожей. Сам высокий, тонкий, даже плечи от этого казались узкими.

— Ты не в семнадцатой школе учился? — спросил Зубарев Артема, когда они остались одни.

— В семнадцатой.

— Я тебя помню.

Теперь и Люпаев вспомнил токаря. Владимир Зубарев учился в параллельном с ним классе, потом, когда Артем плотно засел во «второгодниках, перегнал его. Паренек он был скромный, всегда вертелся возле ботаника и собрал лучшую в школе коллекцию бабочек. Девочки заигрывали с ним; Володя Зубарев краснел. Может, он гулял с ними в старших классах? Артем тогда уже бросил школу и «загудел» в колонию.

«Давно бы и я был таким спецом-токарем, как Зубарь», — подумал Артем. Он ожидал, что «старшой» начнет расспрашивать его о давней краже, судимости, и заранее замкнулся, готовясь отвечать как можно короче. Зубарев вытер ветошными «концами» руки, пригласил поближе к станку.

— Видишь, Артем, как идет стружка из-под резца? — заговорил он. — По ней определяй работу полуавтомата. Стружка не должна лететь или завиваться спиралью, а должна течь сплошной, ровной лентой… и лишь на полу сворачиваться в клубок. Ну, а сейчас я тебе объясню устройство станка.

О прошлой тюремной жизни Артем сам рассказал своему учителю-токарю четыре месяца спустя, когда они вдвоем возвращались с завода. Таяло, под ногами хлюпал рыже-шоколадный снег, взбитый бесконечными самосвалами, грузовыми машинами, которые то и дело проносились мимо, брызгая жижей.

— Дорого ты заплатил за бутерброды в буфете! — безобидно смеясь, сказал Зубарев. — Подумать: во-семь лет! На первый раз и полгода за глаза хватило бы.

— Тут что различают? Частное лицо ты обокрал или государство. За государственное добро срок больше. Еще смотрят: один был или «теплая» компания. Раз групповое, значит, строгую статью. Мы тогда в медучилище полезли трое. Шайка. Вот ведь как судят.

— Во-осемь лет! — все думая о своем, воскликнул Владимир Зубарев. — Тебя не тянет опять?

— Нет.

Шагал Артем широко, такой же высокий, как и Зубарев, только потяжелей в плечах и костью пошире.

— Нет, — повторил он еще убежденнее. — Большинство колонистов хочет нормальной жизни. И я такой. Скажу прямо: прежде чем оформили крышу над головой, старую мою крышу, дали работенку на заводе, не раз с головкой окунули в лужу. И вот это обидно. Не понимают люди, что себя переломил, вернулся из зоны с открытой душой. И когда косо смотрят, упрекают, не верят, хочется в отместку забурунить, обокрасть.

Голос Артема дрожал, рот недобро кривился. Знакомые часто заговаривали с ним о прошлом, всегда поддакивали ему. «Ошибся парень, а его сразу бревном по голове». И Артем привык к общему сочувствию.

— Неправ ты, — просто и твердо сказал Владимир. — Неправ! Кто кого первый обманул? Ты людей или люди тебя? Почему только с одной стороны требуешь понимания? Сперва сумей сам заслужить, чтобы тебе поверили.

Друзья вышли к автобусной остановке, Владимир Зубарев пригласил ученика зайти к нему домой, пообедать. Артем отказался.

«Вижу, что обиделся, — сказал взгляд Зубарева. — Подумай еще над моими словами и увидишь, что я прав».

Неделю спустя Артем сам назвался к Зубареву, принес бутылку портвейна. Владимир научил его играть в «двенадцать королей», и они долго сидели за шашечной доской.

С этой поры Артем стал частым гостем своего учителя. Одному нудно было в голой комнате, человек не может жить без друзей. Его ж теперь потянуло не к тем, кто ему поддакивал, а кто открыто говорил то, что думал.

Три месяца спустя Артему Люпаеву присвоили первый разряд. Зубарев перестал над ним шефствовать, но, как и прежде, помогал опытом, советом, налаживал станок, когда заедало, показал свой способ укреплять резцы в суппорте.

Вскоре после смерти отца Артем женился на молоденькой закройщице из пошивочного ателье Марусе Куляскиной. Супруги деятельно стали обставлять квартиру, приобретать мебель, одежду. Маруся оказалась хлопотуньей, чистюхой. Она без конца скребла, мыла, подбеливала, начищала и ходила то с щеткой, то с тряпкой. Когда Артем приводил гостя, ставил на стол бутылку, ловкие руки Маруси аккуратно нарезали закуску на тарелочки, вынимали из шкафчика лафитнички, хлебницу, накрытую салфеткой, чтобы пирушка выглядела «прилично, по-семейному». Если муж нарушал порядок, она принималась его упрекать, выговаривать. Потом родилась дочка, забот прибавилось.

Понимая, что Маруся старается для дома, Артем терпел ее ворчание. Молодые жили дружно, копили деньги на телевизор. В этот-то период к ним и нагрянул неожиданно гость из уральской колонии.

Дома Артем застал жену и дочку. Маруся сказала, что Николаев решил посмотреть город, ушел сразу после завтрака и до сих пор не возвращался.

— Как он тут? — спросил Артем. — Ничего?

Он чувствовал, что Маруся с трудом переносит гостя, и в душе вполне был с ней согласен. Показывать этого не хотел: ей только поддайся — растрещится. Пусть уважает его авторитет как мужа и главы семьи.

— Да ничего, — отвечала Маруся без всякого одобрения. — Осмотрел шифоньер наш, комод. «Барахлишком обзаводитесь?» Я говорю: «В семье без этого нельзя». Ты не обижайся, Артюша: не нравится он мне. Глаза бесстыжие, уставит — не сморгнет.

Обедали без гостя.

В колонии Артем обучился разному мастерству и мелкие починки по дому справлял сам. У Маруси прохудилась кастрюля, и он решил ее залудить, да не оказалось олова. Зашел к технику-соседу:

— У тебя не разживусь, Данилыч?

Олово у Данилыча нашлось. Передавая его, спросил:

— Вроде, Артем, шум был ночью. Звонили. К тебе?

— Знакомый один с района.

— Я так и думал: к вам. Проснулся, слышу, звонят и звонят. Три звонка: не к нам, стало быть. «Это к Люпаевым». И Настасья Павловна проснулась, — кивнул он на дородную жену, сидевшую с вязаньем на диване. — Говорю ей: «Не слышат. Встану, открою». Моя: «Что ты! Что ты! Вдруг пьяный, хулиган какой». Она у меня трусиха. К тебе, стало ть. С ночевкой?

— Случайно заехал… с Болдова. Нынче уезжает.

Поблагодарив за олово, Артем поспешил выйти. Данилыч девятнадцать лет проработал на «Электровыпрямителе», был членом профкома, записным оратором: любил длинно выступить на собрании и мог разными байками добрый час продержать у порога.

Вернулся Максим Уразов поздними сумерками. От него слегка попахивало вином. Он повесил кепку на гвоздь, достал из кармана бутылку водки, четверть головки костромского сыра, жестяную коробку леча.

— Зачем тратитесь? — укоризненно сказала Маруся, и крупитчатый румянец ярче выступил на ее худых щеках.

— Нельзя иначе, хозяюшка, — снисходительно улыбнулся Уразов. — Порядок требует.

— Надумали в будний день, — не унималась Маруся. — Завтра на работу, голова будет болеть. Уж, понимаю, под праздник бы.

Максим Уразов ничего не сказал, потер большие озябшие волосатые руки, погладил тяжелый, гладко выбритый подбородок. Пиджак его, брюки высохли и, хотя имели изжеванный вид, не могли теперь скрыть могучие, обвисшие плечи, сильные формы жилистого, словно литого тела. Воротничок рубахи был очень грязен, и на нем не хватало пуговицы.

— Что ж, Маруся, приготовь закуску, — обратился Артем к жене.

Человек уезжает, неудобно отказаться. Зачем только Зил, в самом деле, зря тратит деньги! И так могли бы проводить. Сам Артем выпивал редко: боялся втянуться. А оказывается, у Максы кое-какие рублишки шевелятся в кармане? Откуда раздобыл? Обокрал кого по дороге? Или «свои» дали? Когда «вор-законник» освобождался или шел в побег, его из «общага» — коллективного котла — снабжали изрядной суммой.

На столе появились соленые грузди, собственные помидоры с участка за городом: они у Люпаевых дозревали на окне. Все это вместе с уразовским сыром, лечом было аккуратно уложено на тарелочки. Маруся выпила только полрюмки и наотрез отказалась продолжить «веселье». Она стала одевать дочку, говоря, что полчасика погуляет с ней в сквере: пусть тут уберут со стола и не сорят. Продолжая неслышно ворчать, Маруся вышла, кинув сердитый взгляд на мужа и гостя.